Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко

и говорить себя заставить не мог, — тряхнув головой, дрогнувшим и приглушённым голосом сказал Миддлуотер, когда Акико ушла в свою жилую зону и включила душ в своей ванной комнате, и мягко подсел поближе ко мне. — Два таких классных сильных парня!.. Я не верю, что их нет. Я выпью просто так. А ещё лучше — выпьем за вечное лётное братство.

— Я тоже, Джим. Давай. За вечное лётное братство.

Он сразу налил нам обоим и, не дожидаясь меня, налил и выпил ещё. Усталость Джеймса, между тем, брала своё. Хотя его движения оставались подчеркнуто точными и дозированными, без излишних размахиваний руками вокруг себя, но заострились нос и подбородок. И взгляд стал пронзительным и хищным, как у белоголового американского государственного орлана. Я чувствовал, что ему очень хочется спросить меня о чём-то, но он никак не решается. Мне пришлось поощрить его к дальнейшему разговору. Хищность и робость или неуверенность одновременно меня в Джиме смешили, как, почти, и мою Акико, но я сдерживался. Джим бы меня просто сейчас не понял.

— Я ведь, на самом деле, простецкий американский парень, Борис. Самолёты, моторы, бейсбол и всё такое прочее. У меня семья, которая меня почти не видит, но всё-таки ценит, любит и по-своему счастлива. Двойной праздник всегда. Вначале, когда я уезжаю. Потом, когда я ненадолго приезжаю. Да, это только кажется порой, что нам всё нипочём… Хочу, пусть без подстраховки Акико, задать тебе самый простой вопрос. Можно?

— Так задай.

— Только чтобы у тебя не возникло какого-нибудь свиха… Или завихрения. Не обидишься?

— Здесь русский только я, Джим. И то я в этом не очень уже уверен. «Космополит», да и только, хотя много читал об их российской жизни и посмотрел сколько-то телевизионных программ и видеофильмов. «Ты меня уважаешь? Ты на меня не обидишься?» — по-моему, такие вопросы задают друг другу только крепко выпившие русские.

— Ты не понимаешь или не помнишь, все их задают, — заупрямился Джеймс и прекратил утруждать себя заботой связывать одно произносимое с другим. По-моему, из беспричинного упрямства, чтобы только продолжать говорить самому и не слушать меня:

— Эти русские вечные вопросы: кто виноват, что делать и ты меня уважаешь, — они и есть русские и пусть ими остаются. А все на свете нормальные парни одинаковы, если, конечно, они — настоящие парни, а не… Как это по-русски? Не дешёвка, не фуфло. Поэтому я всё-таки хочу тебя спросить: вот, насколько ты можешь войти в прошлое, даже с картинками, побыть в нём, поразбираться там, повращаться среди них — это ведь не мир мёртвых, как я понимаю? Ты не с мертвецами общаешься, а в их живом виде, в живом состоянии? Ты понимаешь, конечно, меня, с этими людьми, их душами, с которыми ты там, в астрале или где ещё, общаешься…

— С мертвецами, телесными оболочками, я не общаюсь, это верно подмечено, к чему мне. Строго говоря, мертвецов среди сознаний и нет, спящие попадаются…

— Да? Ха! Как-то я об этом не думал. Ну, ладно, как говорят ваши русские… А вот способен ли ты войти в будущее? Хоть одну картинку… Мне так нужен твой будущий полёт! Неужели тебе самому не любопытно? Почему же ни разу ты… — Тоска, прозвучавшая в его прервавшемся голосе, похоже, на время перехватила ему горло. — Я ничего и никогда об этом от Акико не слышал. Почему, Борис?

— Нет, Джим, ни разу. Будущее от меня пока закрыто. Или я пока не умею войти, что тоже не исключено. Мне надо к нему хотя бы прикоснуться, хоть что-то уловить, какой-то звучок, какую-то нотку, хоть крупинку чего-то, чтобы я смог начать распознавать. Как в том полёте на «Сверхкрепости»… Наверное… Наверное, мое личное будущее тоже оказалось стёртым в матрице кристалла души, как и прошлое. Не могу прочитать. Просто-напросто не вижу.

— Что тебе дать сейчас? Какую крупинку?

— Если бы я это знал.

— Тогда… Теория. Это теории. Всё это — красивые и бессмысленные теории, чтобы ещё больше запутать дело, — непонятно к чему вновь с явственно прозвучавшей тоской сказал Миддлуотер. — И вот почему так беспокойно мне под этими монгольскими звёздными небесами… Беспокойно, непонятно всё это, потому что ничего мне не ясно.

— О чем это ты, Джим?

— Да в конечном счете о нравственности, Борис. О морали… Да что там? Вот тебе эскиз, беглый набросок хода моих рассуждений. И не только моих, я, знаешь ли, снова был у президента. Да, я снова у него был. До Акико я не особо интересовался всякими отвлечённостями. Хватит с меня выдуманных абстракций математики. Я про спирали времени и всё такое прочее. Эйко ведь рисовала тогда схему. Время с плюсом, время с минусом. Ты хоть знаешь, какие свойства обнаружены у времени? То-то… А ты поинтересуйся, потом перепиши их по порядку для памяти. Прошлое свершилось, оно было, так или иначе ты его в своей памяти видишь, а будущее многовариантно, его пока нет, оно ещё не наступило. Это ведь не рычаг, не двинешь его туда-сюда, в плюс-минус. Не машина времени. Это душа. Так? Душа. Твоя душа. Душа — это машина времени. Вместо отсутствующего рычага машины к твоей душе какой-то тонкий инструментарий из сокровенных арсеналов работающей с нами госпожи Акико Одо. Но чем-то ведь придётся заплатить за перемену плюса на минус в твоём времени, так? В твоём, моём, в перемене личного времени жизни любого человека. Жадный и недалёкий Рип Ван Винкль, продавший душу дьяволу за удачу и богатство, тот, из старинной голландской, что ли, легенды, — не национальная принадлежность, — сказал президент. Законы изменения личного времени касаются любого, действуют на любого человека. А за счёт чего, скажи, они действуют? Не за счёт же какой-нибудь там физики. Вот так мы невзначай пришли к нравственности, а она производная от… Кстати, уже есть физики, отвергающие существование времени, они считают его всего лишь функцией пространства, вот ещё новые «Эйнштейны»…

— Что-то не улавливаю последовательности в твоих рассуждениях, — я со всем старанием изобразил озадаченность, доступную для умственного восприятия Миддлуотера, всё-таки подзаторможенного нервной и физической усталостью. — Ты хочешь сказать, Джим, что Акико продала душу дьяволу? Зачем это мне? Или что я что-то продал? Ну ка-ак ты до такого смог додуматься… До такого не додумались ни отец Николай, ни ошё Саи-туу. Давай рассуждать тогда лучше с самого начала. Я тебя ничуть не по-онял!

— Избави, Боже! — Миддлуотер вздрогнул и чуть не выронил бокал. Поставил его на столик, привстал и набожно, с детским старанием перекрестился:

— Избави нас, Боже, и