Тайный посол. Том 2 - Владимир Малик

– Спасибо, что пришли, – начал Иваник и попросил Спыхальского: – Пан Мартын, приподними мне голову повыше… Хочу посмотреть и на друзей, и на милый сердцу белый свет…

Спыхальский легко взял его на руки, а Метелица тут же взбил перины и подушки. Теперь Иванику стали видны и багровый диск солнца, садившегося за вершины гор, и серебристо блестевшие плесы реки, и темно-зеленые еловые леса на горизонте…

– Ах, как тут хорошо и любо, – прошептал Иваник. – И помирать, братцы, ой как не хочется… – Он помолчал. Почувствовал вдруг необыкновенный прилив сил. Так бывает иной раз перед смертью – отчаянный рывок живого в борьбе за жизнь. – Сидел бы вот так и смотрел… На голубое небо, на красную калину, слушал бы, как шумит вода, подмывая крутые берега, как щебечут пташки да шелестит ветер в ветвях… Но, знать, пришел мой час. Споткнулся мой конь – и я, его всадник бесталанный, выпал из седла. И никакая сила не поднимет меня…

Иваник умолк, сухим языком провел по запекшимся губам. Спыхальский подал ему воды. Он жадно глотнул и грустным взглядом обвел товарищей, молча стовших возле него.

Все были поражены речью Иваника. Слова его звучали ярко, проникновенно, будто говорил это не знакомый им человечек, которого, что греха таить, считали малость придурковатым, а кто-то другой…

Переведя дух, Иваник вяло махнул рукой.

– Ну, прощевайте, братья! Я счастлив, что был вместе с вами, с Арсеном, рыцарем нашим… Рад, что возвращаетесь с победой и что в ней есть и моя частица… моя кровь… Как отойду, схороните меня под этой калиной… Чтобы… как в той песне нашей поется, помните:

– Обещаем тебе, казаче, – за всех ответил Палий. – Пусть будет спокойной душа твоя!

– Спасибо… – Иваник прикрыл глаза, давая понять, что он удовлетворен вниманием товарищей, потом вдруг встрепенулся и пристально посмотрел на Спыхальского. – А все-таки одна печаль у меня…

– Отчего? – спросил поляк.

– Оттого, что покидаю жену и двух деток сиротами. Тяжело будет им без меня…

Он вытер ладонью слезы, катившиеся по припорошенным дорожной пылью щекам, и неожиданно для всех заявил:

– Пан Мартын, а моя Зинка, знаешь-понимаешь, того… любит тебя!..

Спыхальский вытаращил глаза.

– Пан Иван, ты что? – воскликнул он смущенно. – Зачем наговариваешь. В такую минуту!..

На измученном лице Иваника промелькнула едва заметная улыбка.

– Я давно это знал. С первой или второй нашей встречи – еще в Дубовой Балке. Только молчал… Разве погасишь любовь злой силой? Ее можно только лечить: временем, а еще – более сильной любовью… – И, увидев смущение Спыхальского, прибавил: – Да ты не того… Ведь и тебе она приглянулась…

Спыхальский побагровел, в замешательстве не зная, как ответить. Не перечить же умирающему… Да к тому же он правду говорит.

Все растерянно молчали.

Иваник вздохнул и совсем тихо, так, что слышали только те, кто склонился над ним, сказал:

– Ты хороший человечище, пан Мартын. Добрый. Я верю, ты не обидишь моих детей. И Зинку. Не обижай их, прошу тебя. – Потом, помолчав, выдохнул: – Прощай, белый свет! Прощай навеки…

С этими словами и умер.

Казаки сняли шапки. Метелица достал из саквы лоскут красной китайки[145] и накрыл покойнику лицо. У Спыхальского дрожали усы, а в удивленно-печальных глазах стояли слезы.

Здесь же, поблизости от воза, на крутом берегу, под калиной, выкопали глубокую яму и под залп мушкетов опустили в нее обернутое в белый саван легонькое тело Иваника…

Весть об ужасном побоище под Парканами и сдаче Грана, привезенная Арсеном в Буду, потрясла Кара-Мустафу Он долго молчал, кусая губы. Лицо его побледнело и стало матово-серым. Только глаза пылали яростью. Затем великий визирь рассвирепел. Затопал ногами. Закричал:

– Чаушей!

Вбежали чауши во главе с чауш-пашой Сафар-беем. Замерли, ожидая приказаний.

– Приведите пашу будского Ибрагима, Каплана Мустафу-пашу, хана Мюрад-Гирея, графа Текели! Всех пашей, кого найдете, сюда! Ко мне!

Пока чауши выполняли этот приказ – а выполнить его из-за полной неразберихи в войсках было нелегко, – сераскер помылся, велел слугам почистить свою одежду, съел кусок холодной телятины и заперся в прохладной комнате, имеющей два выхода – в парадный зал и, через другую комнату, в сад.

Оставшись в одиночестве, он тяжело опустился на мягкий, обтянутый розовым бархатом стульчик и обхватил руками голову. Смертельный ужас, отчаяние и боль терзали его сердце.

«О Аллах! – беззвучно шевелил сухими губами великий визирь. – Ты поставил меня перед страшной пропастью! Все, о чем я мечтал и к чему стремился, разлетелось в прах. Великая и безграничная власть над войском, богатство и надежда на будущее – все пропало!»

Сидеть на одном месте Кара-Мустафа не мог. Подошел к раскрытому окну, выглянул в пышный, лишь кое-где тронутый осенней позолотой сад. Но деревья внезапно заколыхались, расплылись… Затуманился взгляд. И он с удивлением ощутил, что его трясет, как в ознобе.

«Тьфу! Только этого не хватало! – Ему стало ужасно жаль себя. – Что делать? Как спасти честь, власть и, наконец, жизнь?»

Великий визирь надолго задумался.

Собственно, для спасения оставался один путь – всю вину за разгром, за позорное поражение свалить на других. Способ не новый, но хорошо действующий. Не одному хитрецу он приносил успех. Воспользоваться им стоит и теперь.

А еще – нужно как-то задобрить султана. Вытрясти из своих сундуков золото, драгоценные камни. Послать в подарок сотню или две австрийских красавиц, которых, слава Аллаху, в городах и селах Австрии взяли не одну тысячу… Или – подарить Адике?

Как утопающий хватается за соломинку, так и великий визирь ухватился за эту, как ему показалось, спасительную мысль. Отдать султану Адике!

Кара-Мустафа заскрежетал зубами.

«О Аллах экбер! Как несправедливо отнесся ты к одному из твоих преданнейших сынов! Ты отбираешь у меня не только славу непобедимого воина, не только честь, но и единственную в моей жизни девушку, к которой я испытываю настоящую любовь. Я берег ее для себя, а ты решил иначе – даровав победу неверным, разрушил мое счастье!»

В то же самое время здравый смысл говорил Кара-Мустафе другое: ради жизни не следует жалеть ничего. Адике как раз и может стать той каплей на чаше весов, которая перевесит в сладострастном сердце султана в сторону милосердия.