Бессмертный избранный - София Андреевич

Энефрет, одеяло, мама…

Эти слова кажутся мне странно связанными, и когда Цилиолис снова начинает их повторять, я понимаю — и поняв, выскакиваю из сонной как ошпаренный, едва не сбив с ног стоящую за дверью лекарку.

Я залетаю в сонную Инетис на высоте ее крика, и запах здесь так тяжел, что я закрываю рукой нос, чтобы его не чувствовать.

— Открой окно, — машу я Л’Афалии.

— Она может простудиться! — бормочет она.

— Ей нужен воздух, чтобы дышать! — возражаю я, и она покорно поднимается и собирает шкуру. Поток свежего воздуха врывается внутрь, и я вижу, как Инетис вздрагивает от ледяного порыва.

— Оставь, — просит она еле слышно. — Хотя бы чуть-чуть… Подышать напоследок…

Она выглядит так плохо, что хуже уже, кажется, невозможно. Вторая половина дня, но крики не становятся тише и рожать Инетис не собирается. Я вижу, что она уже выбилась из сил, что ей все тяжелее дышать и говорить и даже, похоже, думать.

— Инетис, где одеяло, которое тебе отдал Цилиолис? — спрашиваю я, пока она пытается закутаться в покрывало. — Помнишь, то, которое он вез с собой всю дорогу до Асморанты?

— Мамино одеяло? — всхлипывает она, и я понимаю, что был прав. — Зачем оно тебе, причем здесь оно?

Она вдруг замирает и смотрит на меня. Мука, исказившая лицо, так странно вяжется с хриплым смехом, что мне кажется на мгновение, что Инетис сошла с ума.

— Нет, нет, не может быть. — Она хохочет все громче, но хватает ртом холодный воздух и в какой-то момент смех переходит в кашель. — Ты хочешь сказать…

Новый приступ боли кажется мне совсем долгим, дольше, чем предыдущие, и когда он заканчивается, Инетис уже не смеется. Она сжимает губы и долго смотрит куда-то в потолок, словно раздумывая над тем, что должна сейчас сказать или сделать.

— Оно в Асме, — говорит она. — Осталось там, когда мы сбежали, когда решили уехать в Шин.

— Почему он говорил об одеяле? — Я все еще не понимаю, причем тут оно. Сжечь одеяло? Магии не существует, никакие чары не помогли бы сейчас владетельнице земель от неба до моря и до гор. Но Инетис, похоже, понимает, в чем дело, и куда лучше меня.

— Конечно, — продолжает она, словно сама с собой. — Мамино одеяло. Бужник. Как же я могла забыть. Кто угодно бы забыл тогда.

— Бужник? — переспрашиваю я, и она кивает.

— Трава. Мама вплетала в это одеяло травы и заставляла нас рассказывать о них, когда мы собирались вечерами дома. Цили всегда успевал первым. Попутница — дорожная трава, шушорост накладывает чары скованной воли… у мамы было все дивнотравье, это одеяло плели ее Мастер и его собственный Мастер, и я должна была вплетать в него свои травы, когда стану магом.

— Так что с бужником?

— Если сжечь бужник и подышать его дымом, это поможет… — она краснеет. — Поможет раскрыть проход для ребенка.

Теперь уже краснею я.

— Мама иногда помогала людям и лошадям или коровам, которые долго не могли родить. Бужник появляется только в двоелуние, поэтому она старалась его беречь. Сейчас его не найти… Разве что у магов вековечного леса, если там еще остался кто-нибудь.

Она кусает губы, смотрит на меня, переводит взгляд на Л’Афалию.

— Похоже, Цили это и пытался сказать. Но я оставила одеяло в Асме, так что ничем уже не помочь.

— Сколько ты еще выдержишь без него? — спрашиваю я.

— Недолго, — отвечает за нее Л’Афалия. — Ребенок сидит, и он тоже недолго выдержишь. Я уже давно не слышу его сердце.

И я давно не вижу золотых всполохов на ее коже.

И как будто этих бед достаточно, на Шин идет огромное войско зеленокожих, о которых теперь уже доносят разведчики, выбежавшие в поле еще утром. Их донесения полны страха, и я разделяю этот страх.

Я оставляю Инетис и Л’Афалию одних на этот день и снова выхожу в коридор, и долго расхаживаю туда-сюда. Даже если я отправлюсь в путь прямо сейчас, смогу ли я вернуться в Шин до того, как она умрет? Смогу ли я вообще вернуться в Шин и будет ли он принадлежать Асморанте, когда я прибуду обратно?

Уже на следующее утро становится ясно, что пророчество Избранного оказалось правдой. Войска неприятеля окружили город и все продолжают прибывать. Их тысячи и десятки тысяч — спокойно перешедших Шиниру побережников, ведущих на поводках своих зеленых цепных собак.

Городу предстоит выдержать осаду, и даже Избранный не знает, чем она закончится. Он не знает даже того, будет ли жив к моменту, когда Шин покорится врагу… или все-таки отбросит его прочь, устояв под жестоким натиском.

На третий день родов Инетис уже не могла говорить и даже кричать. Л’Афалия выходила из сонной лишь за едой для нее и на все мои вопросы только качала головой. Нет, ребенок еще не готов родиться. Нет, она не знает, как облегчить боль — никто не знает. Остается надеяться только на сильное молодое тело Инетис, на то, что она справится и выдержит, и все-таки даст жизнь Избранному.

Я слышал, как Инетис звала Энефрет, слышал, как имя Инифи шептала Л’Афалия, виновато отводя взгляд. Они зовут ее, но она не приходит. Она не собирается помогать, не собирается облегчать Инетис ее участь — и все же они зовут ее, но потому ли, что верят в ее силу или потому что больше просто некого звать?

Раненых с линии укреплений все привозят и привозят. Мне приходится уступить свою постель воину с отрубленной рукой. Вокруг его раны к вечеру начинает расползаться уже знакомая мне чернота. Мази Унны и Цилиолиса на всех не хватает, и ее используют только на самых страшных ранах. Но раненых слишком много.

Я подумываю о том, чтобы возвратиться к укреплениям, но Инетис со слезами на глазах умоляет меня остаться.

— Если я умру, кто защитит ребенка? Кто у него останется, если я погибну?

И я не знаю, что с отцом. Вести о правителе пришли лишь раз, когда воины рассказали мне о гибели Барлиса и Асклакина — их обоих окружили и буквально разорвали на куски зеленокожие твари. Правитель жив и перебрался в центр города. Укрепления держатся из последних сил. Скоро падут и они, и тогда Шин захлестнет зеленая волна, и в этом наводнении погибнем мы все.

Я обещаю Инетис позаботиться о ней и Кмерлане, если потребуется. Обещаю собственноручно убить их, если зеленокожие нагрянут сюда, облегчить их смерть. Я клянусь клятвой, нарушить которую еще в прошлое Цветение мне не позволила бы магия. Но теперь эти клятвы — пустые слова.

Я провожу остаток дня, тренируясь с ножом, который держу в левой руке. Кажется, я все-таки смогу убить им человека — хотя бы ребенка. От этого немного, но спокойнее.

Кмерлан забивается в угол полной народу сонной и весь день сидит там, наблюдая за ранеными, которых становится все больше. Вскоре их начинают класть уже в коридоре, и те, чьи ранения не так тяжелы, уступают свои места тем, кому совсем худо. И таких много. Я знаю, что уже завтра здесь пройдется своей темной поступью смерть, и раненых станет меньше. А потом еще меньше, потому что лихорадка первыми расправится с теми, кому досталось больше, а потом доест и легкораненых. И даже тех, кого только царапнул кривой зуб зеленокожей твари, пришедшей из-за реки.