Выжжено - Андреас Эшбах

От ходьбы в нём проснулась жажда. И голод тоже. Он сел у какого-то камня, прислонившись к нему, выпил несколько глотков воды, съел кусок чёрствого хлеба и немного твердой колбасы из своего дорожного запаса. Потом уставился в пустоту и стал думать, что делать.

Положение, как оно ему виделось, было очень серьёзным. Похоже было, что в радиусе пятидесяти километров тут не водилось ни одной живой души. Запасов было мало, предстояла ночь, а он понятия не имел, есть ли тут дикие звери, и если есть, то как от них защититься. Всё не слава Богу.

Он порылся в рюкзаке. Мобильный телефон всё ещё был заряжен, но не находил сети. Ну, замечательно. Если бы его аппарат был хотя бы из тех, в которые встроены навигаторы…

А ведь он подумывал о том, чтобы прихватить с собой компас. Он ещё раз сверился с картой. Для начала, хоть и досадно, придётся вернуться назад. Если будет ехать какая-то машина, он должен всеми средствами её остановить, даже если для этого ему придётся встать посреди дороги, кричать и размахивать руками.

Но никакой машины не было. Он шёл и шёл вдоль дороги, нигде не видя ни домика и не слыша ни звука. Всякий раз, сверяясь с картой, он замечал, что двигается медленнее, чем ожидал. Становилось всё темнее. И холоднее.

На какой-то вспомогательной стоянке он увидел большой, обветшавший деревянный ящик, заросший бурьяном, с остатками песка, еле прикрывавшими дно.

Да. В нём можно было спать. Удобно ли, это другой вопрос. Скорее нет. Зато не будет испытывать агорафобии.

Крышка закрывалась. Хорошо помогает против диких зверей всех мастей. Но удастся ли её потом открыть? И можно ли дышать внутри?

Маркус обследовал ящик. Он беспрепятственно открывался – если только снаружи никто не навесит в петлю замок или не сунет палку. Во избежание этого он достал плоскогубцы и обрабатывал накидную петлю, пока она не отломилась. Уже лучше. И пусть ему, может, глаз не придётся сомкнуть за всю ночь, он всё же вырвал вокруг всю траву, чтобы выстлать ею все неровности и ямки.

И, против ожидания, заснул как убитый.

На следующее утро он чувствовал себя как колесованный: разбитым, занемелым. Неудобно спал – это было не то слово; болел каждый мускул.

Хотелось бы помыться. Но ничего, сойдёт и так. Всё равно тут некому морщиться от запаха его тела. А если подвернётся машина, его устроит и место в кузове.

Он поел хлеба, испечённого ещё в Bare Hands Creek, с мыслью, что отдал бы «полцарства» за кофе, и двинулся дальше. Ногами, которые, казалось, за ночь заржавели. Мускулы протестовали против каждого шага.

Поворот, который он углядел на карте, оказался неукреплённой полевой дорогой. Разве такое бывает? Он подробно изучил карту, даже прошёл по дороге вперёд, и она действительно поворачивала на северо-запад… Нет, всё было верно.

Стоит ли идти по ней? Если по большой дороге за полдня не проехало ни одной машины, то здесь уж точно не будет ни души. Если он свернёт, останется надежда только на свои ноги.

Но и другого пути он не видел. Если он хочет держаться твёрдой дороги, ему придётся возвращаться в Пендльтон, а это добрых семьдесят километров.

Некоторое время он ломал голову в поисках альтернативы, но так и не нашёл её. Ну и не надо. Тогда пойдёт пешком.

Поначалу было не так страшно. Он нашёл свой темп и шагал равномерно, погружённый в мысли, и всё казалось осуществимым.

Потом начался первый подъём.

Дорога тянулась в гору, пока он не запыхался, а потом стала подниматься ещё круче. Да приспособлен ли такой подъём вообще к машинам или рассчитан только на лошаков? Бог ты мой! А тут ещё выглянуло солнце, и он начал потеть. Всё чаще он останавливался, чтобы перевести дух, над ним вилась туча мошкары, но у него не было сил даже отбиваться от них. А солнце поднималось всё выше, наливалось силой. Лучше всего было раздеться до пояса, но это означало бы дополнительные укусы насекомых и опасность обгореть, и он остался в пропотевшей майке.

В полдень опустела первая бутылка воды, и в запасе осталась только одна. А что, если он не найдёт воды? До сих пор ему ни разу не попалось ни ручейка, ни родника. А если бы они и попались, он не знал, пригодна ли эта вода для питья.

Ремни импровизированного рюкзака врезались в плечи. Кожа под ними покраснела, а местами протёрлась и саднила. Ведь это был не настоящий рюкзак, что сыграло свою роль.

Он сделал привал и попытался определить свое местонахождение. Точность была невелика, у его карты был не тот масштаб, но создалось впечатление, что он продвигался вперёд слишком медленно. Он делал слишком много передышек. С другой стороны, передышки были ему необходимы, потому что он изнемогал.

Он и не знал, насколько это тяжело – идти пешком! Когда в последний раз он проходил такие расстояния? В школе они ходили в походы, но разве те расстояния превышали когда-нибудь десять-двенадцать километров, а?

А все остальные расстояния он всегда преодолевал на каком-нибудь транспорте. Иногда даже стыдно сказать, какие небольшие.

Днём стало так жарко, что ему пришлось искать укрытия в тени. Но и там было жарко, и он немного поспал. Только земля оставалась холодной. Трудно было поверить, что стоял всего лишь март.

Прежде чем тронуться дальше, он ещё раз просмотрел свой рюкзак. Записные книжки Блока – вот уж действительно было бессмысленно таскаться с ними дальше. Он выдернул их из сумки и отложил в сторону. Потом инструменты. Отвёртки весили немного, комбинированные плоскогубцы всегда были необходимой вещью. Ломик был тяжёлый, но поскольку он мог одновременно служить и оружием, бросать его не захотелось. Без чего же можно обойтись? Без молотка, например.

Он ещё раз взял в руки одну из записных книжек. Собственно, как повод ещё немного посидеть. Маркус заметил, что втайне всё это время не терял надежды, что его пробьёт искра – и он поймёт, как Блок нашёл нефть; и тогда окажется, что Блок был прав, а Таггард нет. И если озарение снизойдёт на него именно здесь, посреди пустыни, на краю земли, в пешем странствии незнамо где – это станет событием, достойным быть воспетым будущими поэтами.

Но и в этот раз всё было как всегда. Он листал таблицы, полные цифр, смысла которых он не понимал, разглядывал диаграммы, не зная, что они обозначали, и читал термины, которые ни о чём ему не говорили. Станет ли когда-нибудь окончательно ясно, что всё это на самом деле ничего не значит? Всего лишь продукт фантазии, затонувшей в трясине бреда?

Он читал дневниковую запись, сделанную мелким, энергичным почерком Блока:

«Я не сдамся. Никогда, никогда, никогда. Сегодня здесь был пастор, хотел меня уговорить, чтоб я перестал. Огородный салат, а не человек, никогда в жизни не совершил ни одной проделки, рук ни разу не испачкал. И всё равно у него ревматизм, это видно. Да и простофиля он к тому же».

Читая, он так и слышал голос Блока, его суковатый австрийский акцент, снова чувствовал уверенность, которая исходила от этого пожилого человека и так зачаровывала.