Королева Марго - Александр Дюма

Он взглянул на Маргариту, которая своими большими, широко раскрытыми от изумления глазами смотрела то на него, то на короля, то на короля, то на него.

Король потерял сознание. Подали носилки и положили его на них. Его накрыли плащом, который один из всадников снял со своих плеч, и вся процессия медленно направилась по дороге в Париж, который утром видел отъезд веселых заговорщиков и радостного короля, а теперь видел возвращение умирающего короля в окружении арестованных мятежников.

Маргарита, несмотря ни на что не утратившая способности владеть собой морально и физически, в последний раз обменялась многозначительным взглядом со своим мужем, а затем проехала так близко от Ла Моля, что он мог слышать два греческих слова, которые она обронила:

– Me deide. Это означает:

– Ничего не бойся.

– Что она тебе сказала? – спросил Коконнас.

– Она сказала, что бояться нечего, – ответил Ла Моль.

– Тем хуже, – тихо сказал пьемонтец, – тем хуже! Это значит, что добра нам ждать нечего. Каждый раз, как мне говорили в виде ободрения эту фразу, я в ту же секунду получал или пулю, или удар шпаги, а то и цветочный горшок на голову. По-еврейски, по-гречески, по-латыни, по-французски «Ничего не бойся» всегда означало для меня: «Берегись!».

– По коням, господа! – сказал лейтенант легких конников.

– Не сочтите за нескромность, сударь: куда вы нас ведете? – спросил Коконнас.

– Думаю, что в Венсенн, – ответил лейтенант.

– Я предпочел бы отправиться в другое место, – сказал Коконнас, – но ведь не всегда идешь туда, куда хочешь. По дороге король очнулся и почувствовал себя лучше. В Нантере он даже захотел сесть верхом, но его отговорили.

– Пошлите за мэтром Амбруазом Паре, – сказал Карл, приехав в Лувр.

Он сошел с носилок, поднялся по лестнице, опираясь на руку Таванна, и, добравшись до своих покоев, приказал никого к себе не пускать.

Все заметили, что король Карл был очень сосредоточен. Дорогой он пребывал в глубокой задумчивости, ни с кем не разговаривал и не интересовался больше ни заговором, ни заговорщиками. Было очевидно, что все его мысли занимает болезнь.

Болезнь была внезапная, острая и странная, с теми же симптомами, какие обнаружились и у его брата – Франциска II незадолго до его смерти.

Вот почему приказ короля – не пускать к нему никого, кроме мэтра Паре, – никого не удивил. Мизантропия, как известно, составляла основу характера государя.

Карл вошел к себе в опочивальню, сел в кресло, напоминавшее шезлонг, положил голову на подушки и, рассудив, что Амбруаза Паре могут не застать дома и он приедет не скоро, решил не тратить попусту время ожидания.

Он хлопнул в ладоши; сейчас же вошел один из стражников.

– Скажите королю Наваррскому, что я хочу поговорить с ним, – приказал Карл.

Стражник поклонился и отправился исполнять приказание.

Король откинул голову: от страшной тяжести в мозгу он едва мог связно говорить, какой-то кровавый туман застилал глаза, во рту все пересохло, он выпил целый графин воды, но так и не утолил жажды.

Он все еще пребывал в этом сонливом состоянии, когда дверь отворилась и вошел Генрих; следовавший за ним де Нансе остановился в передней.

Король Наваррский услыхал, что дверь за ним закрылась.

Тогда он сделал несколько шагов вперед.

– Государь! Вы звали меня? Я пришел, – сказал он. Король вздрогнул при звуке этого голоса и бессознательно хотел протянуть руку.

– Государь! – стоя по-прежнему с опущенными руками, сказал Генрих. – Вы, ваше величество, забыли, что я больше не брат ваш, а узник.

– Ах да, верно, – ответил Карл, – спасибо, что напомнили. Но я не забыл кое-что другое: как-то раз, когда мы с вами были наедине, вы обещали мне отвечать чистосердечно.

– Я готов сдержать обещание. Спрашивайте, государь. Король налил на ладонь холодной воды и приложил руку ко лбу.

– Что истинного в обвинении герцога Алансонского? Ну, отвечайте, Генрих!

– Только половина: герцог Алансонский должен был бежать, а я – только сопровождать его.

– Зачем вам было его сопровождать? – спросил Карл. – Вы что же, недовольны мной, Генрих?

– Нет, государь, напротив: я мог бы только похвалиться отношением вашего величества ко мне; Бог, читающий в сердцах людей, видит в моем сердце, какую глубокую привязанность я питаю к моему брату и моему королю.

– Мне кажется противоестественным бегать от людей, которых мы любим и которые любят нас, – заметил Карл.

– Я и бежал не от тех, кто меня любит, а от тех, кто меня ненавидит, – возразил Генрих. – Ваше величество! Вы позволите мне говорить с открытой душой?

– Говорите.

– Государь! Меня ненавидят герцог Алансонский и королева-мать.

– Что касается Алансона, я не отрицаю, – ответил Карл, – но королева-мать к вам очень внимательна.

– Вот поэтому-то я и остерегаюсь ее, государь. И благо мне, что я ее остерегался!

– Ее?

– Ее или ее окружающих. Ведь вам известно, государь, что иногда несчастьем королей является не то, что им служат из рук вон плохо, а то, что им служат чересчур усердно.

– Объяснитесь: вы добровольно обязались сказать мне все.

– Как видите, ваше величество, я так и поступаю.

– Продолжайте.

– Ваше величество! Вы сказали, что любите меня.

– То есть я любил вас до вашей измены, Анрио.

– Предположите, государь, что вы любите меня по-прежнему.

– Пусть так!

– А если вы меня любите, то вы, наверно, желаете, чтобы я был жив, не так ли?

– Я был бы в отчаянии, если бы с тобой случилось какое-нибудь несчастье.

– Так вот, ваше величество, вы уже дважды могли прийти в отчаяние.

– Как так?

– Да, государь, уже дважды только Провидение спасло мне жизнь. Правда, во второй раз Провидение приняло облик вашего величества.

– А в первый раз чей облик оно приняло?

– Облик человека, который был крайне изумлен тем, что его приняли за Провидение, – облик Рене. Да, государь, вы спасли меня от стали...

Карл нахмурился, вспомнив, как он увел Генриха на улицу Бар.

– А Рене? – спросил он.

– А Рене спас меня от яда.

– Черт возьми! И везет же тебе, Анрио! – сказал король, пытаясь улыбнуться, но от сильной боли не улыбка, а судорога искривила его губы. – Это не его профессия.