Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

По негласной градации и продавцы магазина как бы разделялись вверх по лестнице. Самые престижные работали на четвертом, в отделе дамского платья, с примерочными, зеркалами… И покупатель туда наведывался самый респектабельный. Городовое все начальство, их жены и вся рыночная знать…

Поговаривали, что там обычной торговли и нету, а все тайно, по особым каналам. Вообще, о четвертом этаже чаще многозначительно молчали. Туда подымались вся партийная элита города и театралы, и расфуфыренные мадамы, которых так потешно расписывала вечерами Альдона.

– Тебе бы в актрисы идти, – смеялась Капитолина, глядя, как изображает очередную пассию подруга. – Ну прямо как вылитая. Когда ты успела подсмотреть?

– Я же туда чехлы ношу! Ты что, забыла? Видала бы ты этих гусынь! Дуры набитые… Зато барынь из себя строят…

– А я там ни разу и не была, – вздохнула с сожалением Капитолина.

– И радуйся! Еще отравишься!

Альдона, кажется, не пропустила ни единого встреченного ею лица. Все попадало под ее сатиру. Однажды под большим секретом подруга поведала Капитолине, что она ждет жениха. Сейчас он в ссылке, уже на поселении. Помолчав, она опустила глаза и добавила:

– Он служил в войсках СС во время войны.

Капитолина ужаснулась:

– Он же предатель!

– Их заставили! – огрызнулась Альдона и обнажила мелкие колючие зубки.

Тут только Капитолина подумала, что соседка похожа на мелкого грызуна.

Недели через две Альдону навестила тетка. Альдона отвела после работы Капитолину в самый дальний угол цоколя и открыла своим ключом дверь. Крошечная комната едва освещалась засиженной мухами лампочкой. В углах боковушки были навалены метлы и лопаты. На крошечном столике, притуленном к углу, сохли остатки хлеба и куски колотого сахара.

– Довольствие есть, – съюморила Альдона. – А вот тебе палка заговоренная. – Обе они рассмеялись.

Альдона уже собралась уходить, но тут послышались разговоры за дверью. Кто-то тронул дверь, потом торкнулся, но девушки успели закрыться изнутри.

– Чего тебе?! Что ты хотела? – произнес холодный и резкий голос, потом послышались удаляющиеся крепкие шаги и за ними мелкие, трусцою…

Когда наступила тишина, Альдона тихо выскользнула из закутка.

Капитолина уже засыпала, когда тот же голос, но еще более резкий и раздраженный почти закричал:

– Ну что, что тебе от меня надо?! Что ты за мной бегаешь? Чего ты меня сюда тащишь?

– Ну Фима… Как ты изменился! Ты все забыл?

– А что я, собственно говоря, должен помнить! Ну, побаловались… Дело житейское… Ну и будет!

– Побаловались?! Ты клялся, что женишься.

– Хватит! Надоело! Как я могу жениться на тебе, когда я женат! Хочешь, чтобы меня из партии выгнали?! Надоело!

– Я тебе надоела… – почти взвизгнул женский голос.

– На-до-е-ла! – Мужчина ответил жестко, ледяным и почти спокойным тоном.

Женщина зарыдала, и ее каблуки мелко и дробно удалились.

Через минуту дверь комнаты широко распахнулась, и Капитолина увидела Ефима. Он занял собою весь проем двери. Постоял молча, наклонив пышногривую смолистую свою голову. Глаза его пылали. Он не переступил порога, смотрел упорно и молча, потом усмехнулся, закрыл дверь, и Капитолина вновь услышала его твердые удаляющиеся шаги.

«Завтра же выброшу ключ», – решила Капитолина. Сердце ее билось и трепетало.

Капитолина хоть и согласно улыбалась на издевки Альдоны над Ефимом, но сердце чуяло страх и озноб при виде этого «породистого самца», как окрестила его подруга. Это чувство отличалось от того, какое она испытывала когда-то к Семену. Семена она ощущала, как с колыбели, родного. А Ефим был чужд. Но с отчуждением его сопрягалась неведомая ранее неистовая тяга к нему…

Утром Капитолина добыла из своего тайника в чемодане ключ и выбросила его в форточку. Потом вышла и долго искала его под окном, нашла и положила на свое место…

На этой же неделе Ефим Моисеич Гольдберг разнес на планерке кадровиков за разбазаривание кадров, указав, что Капитолина с законченным специальным образованием прозябает в бельевом отделе, где справится обычный продавец с семилеткой. И не для того государство учило ее и тратило драгоценные народные средства, чтобы молодые кадры жили по подвалам. Его патетическая речь была снабжена постановлениями партии и правительства…

Через день Капитолина была назначена заведующей отдела верхней одежды и поднялась на третий этаж самого престижного магазина в городе.

– Вот это взлет! – ахнула Альдона и внимательно вгляделась в подругу. – Просто так такое не происходит! Там ведь Галька работала Павлова… Ну та, что визжала в подвале… Ее на второй перевели, кирзухой торговать…

Капитолина пожала плечами и промолчала. Ей было, по большому счету, жаль, что она уходит из цоколя. Она привыкла к простонародной бабьей давке, их помятым и потным рублям, пересчитанной на сто рядов мелочи… Все они походили на Большую Павлу и Дуняшку.

«Я все равно выброшу этот ключ, – подумала она, – теперь уж точно… Меня не купишь!..»

Отходила душистая послевоенная весна. Очередная, красивая… Народ толпился в магазинах. По улицам ходили молодые, выросшие уже в мирные годы, грамотные, ухоженные женщины… Пахло духами, одеколоном, который сливался с запахами буйно цветущей черемухи. По вечерам играла гармонь на улицах и пелись песни. Пелись везде… Широко, празднично… О любви и счастье, аромат которого источали здоровые и ясные лица наследников Великой Победы…

В начале июля, в грозу, когда свежий ливень раскатился по раскаленному асфальту города, Капитолина открыла этим ключом дверь Ефимовой комнаты…

* * *

Письмо от Зойки пришло в сентябре. Большая Павла как раз откормила в детдомовской столовой Павленку, наладила Аришку на мытье посуды и повела девочку домой, к бабке.

Во дворе Дуняшки она, как всегда, заворчала, увидав брошенный у поленницы топор. Дуняшка управлялась с козою в стайке и кормила куриц.

– Че ты ее держишь? – укорила Большая Павла. – Гони ее, вон, на гору. Еще травы полно.

– Дак не идет! Гоню, гоню, – оправдывалась Дуняха.

– Корми больше хлебом-то! Че она тебе, корова, что ль. Пихаешь и пихаешь. Какое молоко у нее будет-то?! Тока на мясо!

– Дак ты сама помои тащишь! Куда их девать?

За долгие годы между женщинами установился четкий чин по тону. У Большой Павлы ворчливо-властный, у Дуняшки оправдывавшийся. Павленка росла и сшибала на бабку видом. Худенькая, тихонькая, послушная. Она кротко сидела за столом и, коль появилась Большая Павла, приготовилась что-нибудь покушать.

– Че это у тебя там белеется? В почтовом ящике!

– Дак листья… Кажен день выгребаю. С рябины летят.