Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

Перманентный оппонент социализма, Гомперс был представителем обыкновенного, не революционного тред-юнионизма. Он был сторонником концепции, утверждавшей, что борьба рабочего класса должна вестись в самой системе капитализма, а не против капитализма. Его карликовая, но грузная фигура с огромной головой и грубыми тяжелыми чертами лица была гротескно уродлива 36. Однако ему удавалось яркими и пламенными выступлениями увлечь любую аудиторию. Когда он начинал на собрании профсоюзной федерации произносить очередную антисоциалистическую тираду, его давний оппонент из Союза типографских работников, любивший над ним подтрунивать, подзадоривал: «Задай им перцу, Сэм. Задай им перцу!»37 И Сэм не жалел ни слов, ни мыслительных усилий. Отвергнув Старый Свет, он не принял и социалистическую традицию, которая в нем уже укоренилась. Еще молодым человеком трудясь над скручиванием сигар, которое оплачивалось поштучно и позволяло заниматься чтением, пока сотоварищи выполняли и твою норму, Госперс прочел им Маркса, Энгельса, Лассаля. «Учись у социализма, но социалистом не становись», – советовал шведский ссыльный наставник-марксист. «Смотри на свой профсоюзный билет, – говорил он еще. – Если идея ему не соответствует, она неверна».

Веря в возможность создания нового общества в Америке, Гомперс отвергал пессимизм марксистской доктрины. Он исходил из того, что рабочему классу надо заниматься не политикой, а, пользуясь своей силой и сплоченностью, договариваться обо всем с нанимателями. Зарплаты, рабочие часы, условия труда должны регулироваться профсоюзами, а не законодательствами. Он основал федерацию в 1881 году, когда ему исполнился тридцать один год, в комнате десять на восемь футов, где письменным столом служил кухонный столик, табуретами – ящики, а картотекой – коробки из-под помидоров, подаренные бакалейщиком. К 1897 году федерация насчитывала 265 000 членов, к 1900 году – полмиллиона, а к 1904-му – полтора миллиона. Когда Брайан домогался поддержки профсоюзов в 1896 году, пообещав в случае победы Гомперсу пост в правительстве, профсоюзный босс во всеуслышание заявил, что «ни при каких обстоятельствах не согласится занять должность по политическим мотивам». Он запретил выступать АФТ в поддержку Брайана и популизма, потому что, как объяснил Гомперс, «проблемы среднего класса отвлекут внимание рабочих от защиты собственных интересов 38, которые заключаются в их профсоюзе и нигде более».

Когда его влияние и значимость возросли, он сбрил свои моржовые усы, стал носить пенсне, сюртук «принц Альберт», шелковую шляпу и, подобно Джону Бёрнсу, усвоил привычку общаться с великими людьми, вести переговоры с Марком Ханной или Огюстом Бельмоном. Все же он никогда не думал о собственном благосостоянии и умер в бедности. Отвергая классовую борьбу, он тем не менее отличался высокой классовой сознательностью. «Я рабочий человек. Каждым нервом, каждой фиброй души, всеми помыслами я всегда там, где надо отстаивать интересы моих сотоварищей – рабочих»39. Задача каждого члена профсоюза – «крепить общую организацию, теснее сплачиваться, объединяться, просвещаться, готовить силы для защиты наших интересов, чтобы мы могли пойти к избирательным урнам и отдать наши голоса как свободные американские граждане, единые и решившие освободить эту страну от нынешнего неверного политического и индустриального правления, вырвать из рук плутократов-разрушителей и передать в руки простого народа». В сущности, его слова выражали практический социализм. Он доказал это спустя пятнадцать лет, во время тура по Европе, своей реакцией на реакцию других визитеров, шокированных трущобами Амстердама. Отметив, что их особенно потрясло то, как человеческое существо может переносить «это величайшее надругательство цивилизации», Гомперс возмутился: «Неужели нельзя восстать против всего этого?» Социализм, собственно, и выражал импульсивное движение тех, кто чувствовал побуждение «восстать против всего этого», и Гомперс, как говорил Моррис Хиллкуит, был социалистом, даже не подозревая в себе такой склонности.

В Европе в 1899 году новая проблема взорвалась в рядах социалистов, когда Вальдек-Руссо, стремясь создать правительство на более широкой основе для «ликвидации дела Дрейфуса», пригласил в него Мильерана, и тот принял предложение. Никогда прежде социалист не переступал невидимый порог, отделявший буржуазный лагерь и не позволявший вступать с ним в какое-либо сотрудничество. Хотя Жорес подтолкнул, побудил социалистов или какую-то их часть или группу присоединиться к буржуазной фракции дрейфусаров в борьбе за моральное спасение республики, вхождение социалистов в буржуазное правительство воспринималось совершенно иначе. Пример Мильерана заострил фундаментальную проблему партнерства, которая с каждым годом будет приобретать все большее значение по мере возрастания роли социалистов в жизни нации. Дилемма простая: либо сохранить партийную ортодоксальную стерильность в ожидании окончательного краха капитализма, либо сотрудничать с буржуазными левоцентристскими партиями, противодействуя реакции и способствуя проведению реформ. Дилемма осложнялась дополнительным вопросом: в долговременном плане нельзя ли достичь социалистических целей посредством реформ?

Тогда же, когда Мильеран озадачил французских социалистов, в Германии возникла аналогичная ситуация, но не в практическом плане, а, как это обычно бывало у немцев, в теории. Ее породил человек безупречной репутации, протеже Маркса и Энгельса, близкий друг и соратник Либкнехта, Бебеля и Каутского, один из основателей конгресса в 1889 году. Шок был такой, как если бы один из апостолов вступил в полемику с Иисусом Христом. Этим человеком, вызвавшим переполох критикой Маркса, был Эдуард Бернштейн, предложивший доктрину, не получившую имени автора и потому просто названную «ревизионизмом». В 1878 году, когда был принят исключительный закон Бисмарка против социалистов, девятнадцатилетний Бернштейн, банковский клерк, уехал в изгнание в Швейцарию. Там он редактировал партийную газету Sozialdemokrat с таким творческим вдохновением, что заслужил похвалу Маркса и восхищение Энгельса, который назвал ее «лучшим изданием партии за все времена». В 1888 году германское правительство тоже признало этот факт, заставив швейцарцев выслать сотрудников газеты из страны. Бернштейн уехал в Англию, где, подобно учителю, проводил время в читальном зале Британского музея и не предпринимал никаких попыток вернуться в Германию даже после отмены антисоциалистического закона в 1890 году. С него все еще не сняли обвинение в подстрекательстве, и он мог подать апелляцию, но он этого не делал, писал книгу об английской революции в соответствии с марксистской интерпретацией, а кроме того, ему очень нравилось в Лондоне. И это было симптоматично, предвещая проблемы. В те годы он исполнял обязанности корреспондента новой партийной газеты «Форвёртс» и журнала Каутского «Нойе цайт». Штаб-квартирой германского социализма в Лондоне служил дом Энгельса в Риджентс-парке, где ссыльные по вечерам собирались за столом, уставленным сэндвичами и пивом, а в канун Рождества – и пудингами. После смерти Энгельса в 1895 году Бернштейна и Бебеля назначили его литературными душеприказчиками.

Уже на следующий год, как будто смерть Энгельса сняла все ограничения, начали появляться первые еретические статьи Бернштейна. В 1896 году ему было сорок шесть лет. У него была внешность очень скромного и порядочного господина, обращавшего на себя внимание прежде всего редеющими волосами и очками без оправы: глядя на него, можно было подумать, что он всю жизнь добросовестно прослужил банковским кассиром, мечтая о должности управляющего отделением. Самой примечательной чертой его лица был длинный, выпирающий, как-то по-особому независимый нос. Он дружил с фабианцами – прежде всего с Грэмом Уоллесом – и долгое время испытывал предубеждение против их готовности действовать в рамках существующего капиталистического порядка. Тем не менее на него производила большое впечатление деятельность демократического правительства в Англии, а окружавшая его действительность никак не свидетельствовала о приближении неминуемого краха капитализма. Несмотря на вопиющее неравенство в благосостоянии и «обнищание», предсказанное Марксом, система парадоксальным образом демонстрировала живучесть, силу и даже агрессивность. Казалось, что в беспрерывной спирали обогащения и обнищания происходили корректировки: прирост общего «просперити» мог быть использован для снижения уровня бедности посредством повышения трудовой занятости. Изгнанника Бернштейна начали посещать крамольные мысли о том, что история развивается не по пути, намеченному Марксом. Она не желала повиноваться германскому «диктату». Гегель ее «одухотворил», Маркс наполнил материально-экономическим содержанием, а история, загадочно улыбаясь, как «Мона Лиза», идет своим путем, не подчиняясь категорическим императивам.