Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

«Конечно, Германия – реакционное, феодальное, полицейское государство, страна с самой негодной системой правления в Европе, после Турции и России, – сказал в ответ Бебель. – Но мы не нуждаемся в сторонних советчиках, которые указывали бы нам, какие мы несчастные». Политика Жореса, добавил Бебель, предаст пролетариат. Надо придерживаться дрезденской резолюции – единственно верного руководства к действию. Роза Люксембург пронзительным голосом обозвала Жореса der grosse Verderber («великим разложенцем»). Когда он поднялся, чтобы ответить, и спросил – кто поможет ему с переводом? – она сказала: «Я, если вы не возражаете, гражданин Жорес». Посмотрев вокруг и широко улыбнувшись, Жорес сказал: «Вот видите, граждане, даже в борьбе мы должны прибегать к сотрудничеству».

Не желая приносить в жертву принцип классовой войны, большинство проголосовало за дрезденскую резолюцию, не поддержав Жореса. Делегаты, как сказал Вандервельде, не смогли преодолеть доктринальную вражду даже личными симпатиями. «Все мы хорошо помнили дело Дрейфуса и то, с каким пылом Жорес вел борьбу с объединенными силами реакции, но большинство все-таки не смогло оборвать пуповину, связывавшую нас с Марксом». Чтобы закрыть тему ревизионизма, конгресс принял резолюцию, подтверждавшую необходимость отныне иметь только одну социалистическую партию в каждой стране. Все, кто называют себя социалистами, должны действовать во имя единения в интересах рабочего класса всего мира, перед которым они будут нести ответственность «за моральные последствия продолжающегося раскола».

В Амстердаме так или иначе прозвучала еще одна проблема, которой делегаты уделили намного меньше внимания. На фоне Русско-японской войны они не могли не поднять вопрос об ответственности рабочего класса перед обществом в случае развязывания нового военного конфликта и возможной роли всеобщей забастовки. Германская марксистская горячность заметно поостыла. Поговорить на тему всеобщей забастовки – проще простого, поднять профсоюзы на забастовку – совсем иное дело. Для германских профсоюзов «политическая массовая стачка», как они называли забастовку рабочих, исключалась из арсенала их деятельности. Даже говорить о ней считалось предосудительным. Если отечество подверглось нападению, разъяснял Бебель, человек далеко не молодой, то и он сам, и любой другой социал-демократ возьмет винтовку в руки и пойдет защищать свою страну 49. Жорес, помрачнев, сказал Эмилю Вандервельде, когда они уходили из зала: «Думаю, дружище, что пора и мне осваивать военную науку».

Вернувшись домой, Жорес, правоверный социалист, повинуясь амстердамскому решению, пошел на уступки, восстановил дружеские отношения с Гедом, и на следующий год они объединились в одну социалистическую партию – Французскую секцию рабочего интернационала (СФИО). Она провозглашалась «не как партия реформ, а как партия классовой борьбы и революции», и сотрудничество, по крайней мере на словах, отвергалось. Хотя для Жореса уступки означали поражение, он не фетишизировал слова. Пусть доктрина следует за действием, он с легкостью может уступить Геду формулировки, так как все равно остается лидером альянса. Сотрудничество для него не самоцель, а способ действия.

И оно давало результат. В 1906 году, когда в Британии Независимая либеральная партия вошла в палату общин, а Джон Бёрнс – в правительство, французские социалисты набрали 880 000 голосов избирателей и получили пятьдесят четыре места в палате депутатов. Бриану, активно занимавшемуся расформированием религиозных школ, предложили пост министра образования. Он принял предложение и с сожалением вышел из рядов партии. Вскоре Вививани занял должность министра труда. Вместе с Мильераном, который называл себя теперь независимым социалистом, они продолжали оставаться членами правительства, причем Бриан стал премьер-министром через три года, а Вививани – через пять лет. Доведя сотрудничество с системой до логического «хеппи-энда», они, как говорил посол Извольский, «научились благоразумию при исполнении властных полномочий»50.

Великое марксистское событие, революция, внезапно случилось в 1905 году не так, как надо, и не в той стране. Россия не достигла высокого индустриального уровня, необходимого, по Марксу, для коллапса капитализма. Восстание подняли не дисциплинированные пролетарии, наделенные классовым сознанием, а обыкновенные человеческие существа, доведенные до отчаяния. Никого не удивил его несчастливый исход. Но самое странное в нем было то, что оно никак не затронуло социализм.

Весь мир ужаснулся, узнав о расстреле казаками рабочих, шедших с петицией к царю в Зимний дворец. Когда о «зверском массовом убийстве»51 сообщили на профсоюзном конгрессе в Ливерпуле, сразу же было принято решение собрать 1000 фунтов стерлингов для семей жертв расстрела. Когда протест российских рабочих в октябре перерос во всеобщую забастовку, заставившую перепуганный режим дать стране конституцию, это событие было воспринято как триумф рабочего класса. Трудящиеся по всей Европе устраивали массовые митинги с речами, лозунгами и красными флагами. «Да здравствует русская революция! Да здравствует социализм!» – с энтузиазмом кричали итальянские крестьяне за полторы тысячи миль от Санкт-Петербурга 52. Но искры от русской революции не разожгли всемирный революционный пожар. Давно ожидавшееся спонтанное восстание произошло, но западный рабочий класс не был готов к тому, чтобы свергнуть капитализм. Только австрийские социалисты воспользовались ситуацией для успешного завершения своей кампании за утверждение всеобщего избирательного права 53.

Опираясь на устрашающий эффект, произведенный событиями в России, всеобщую забастовку 28 ноября объявил Виктор Адлер в Вене. Он готовился к ней около месяца. Один член партии на фабрике, где не было социалистов, не смог привести людей на демонстрацию: никто не хотел говорить ни о революции, ни о забастовке, ни вообще о политике. Манифестация, однако, прошла успешно. Марияхильферштрассе почернела от многотысячных толп людей, набившихся так плотно, что они целый час шли полмили до Рингштрассе, где к ним присоединились еще более многочисленные колонны из других районов города. Тяжелая поступь людской массы, сжатые кулаки, красные флаги – все это было так похоже на видение госпожи Энбо в романе «Жерминаль». Австрийский режим, напуганный демонстрациями, уступил и ввел в 1907 году всеобщее избирательное право для взрослого мужского населения. Фактически эту победу австрийских рабочих и можно назвать единственным позитивным результатом восстания в России.

Германские социал-демократы тоже организовывали демонстрации с требованиями реформы избирательной системы в Пруссии, которая основывалась на налоговых реестрах. Огромная масса налогоплательщиков, вносившая такую же сумму налогов, как и меньшая по численности, но более состоятельная другая треть соотечественников, и как совсем небольшая часть очень богатых пруссаков, избирала лишь треть представителей в органы местного самоуправления. У социалистов всегда была своя треть членов муниципальных советов, но, располагая широкой поддержкой, они не имели реальной власти. Жорес не зря подтрунивал над ними: они вряд ли смогли бы победить и на баррикадах. Их демонстрации наталкивались на непробиваемую броню прусской системы государственного управления.