Сложенный веер - Сильва Плэт

— Вот, значит, как.

Рыжеволосая женщина с гневными изумрудного цвета глазами. Вырез на платье глубокий, обнажающий почти до сосков груди, в этом вырезе посередине — подвеска зеленого камня на толстой золотой цепи: четыре асимметричные линии — королевский кринт Дилайны. Светловолосый военный со знаками отличия Конфедерации. Женщина сидит у него на коленях, по-хозяйски положив голову на плечо, закинув ногу на ногу. Рядом, прижавшись к ее бедру, маленький мальчик в белой рубашке с распахнутым воротом. Ярко-зеленые глаза, как у матери, удивленно смотрят в камеру.

Он явно фотографируется первый раз. Мужчина смеется, немного откинув назад голову, обнимая одной рукой женщину, другой — мальчишку. Фотография — крупным планом, фона на нее попало немного, но видно, как за спинами троицы мерцает переливающийся воздух, словно состоящий из расплавленных серебряных нитей.

Разумовский наблюдает за его лицом. Бесполезно. Напомнив лорду Дилайны о том, что он лорд Дилайны, пытаться что-то выведать. Бесполезно. Только глаза скользят по картинке, только зубы прикусывают нижнюю губу…

Тон щелкает кнопкой. Виртуальный образ исчезает.

— На, — он сует, не глядя, медальон в руку Гетману.

— Даже бить не буду, — задумчиво сообщает он. — Знать тебя не хочу. Противно.

— Тон, я хочу объяснить.

— Вот сейчас ты точно звучишь как в мыльной опере. Объяснять ничего не надо. Я запомнил из детства одну фразу. Когда я спрашивал об отце, мне отвечали: «Ни один из ныне живущих лордов Дилайны не имеет к тебе ни малейшего отношения». Подразумевалось, что он наскучил маме и его казнили. Или просто привозили наложника с другой планеты, как у нас принято. А потом — в расход. У наследного принца или принцессы должен быть только один родитель, определяющий его жизненный путь, — тот (или та), кто сидит на троне. А у меня, оказывается, крутизна необычайная. Отец — не стриптизер с Кризетоса, а командор Звездного совета. Вот только стриптизер с Кризетоса не отдал бы приказ бомбить Акро-Чал. Бедная, глупая мама! Что ей стоило с тобой разделаться сразу после моего рождения? Или даже до него. Ты не находишь, что сгореть в пылающем дворце — слишком жестокое наказание за ее наивность?

— Тон!

— Нет. Нет. Не сейчас.

* * *

Он бежал по еще дремлющему березовому лесу, и ветки деревьев хлестали его по лицу. Он мчался, ничего не замечая, перепрыгивал через канавы, спускался в затянутые рассветным туманом ложбинки, сапоги хлюпали по черным лужам. Натыкаясь на стволы деревьев, отталкивая их, словно сквозь толпу продираясь, раздирая в кровь руки. Ничего не замечая. И слезы на его лице, и расширенные зрачки, и губы, застывшие в немом крике, когда их показывали крупным планом. Весь кинотеатр сочувствовал главному герою, который только что узнал нечто для себя смертельное, смертельно важное и в то же время перечеркивавшее жирными линиями все прошлое, имевшее для него какой-то смысл. Антон и пара аппанцев из его взвода тупо таращились на экран и ничего не понимали.

Во-первых, почему, когда тебе плохо, нужно вот так вскакивать и нестись куда-то, сломя голову? У кого вообще, кроме людей, ничем существенным не занятых, а значит и неспособных в принципе встретиться с таким разочарованием, болью, горем, которое испытывал сейчас главный герой, могло найтись свободное время для подобных пробежек? И куда он помчался, скажите, бога ради? А если его тюкнут там, в этом светлом лесу, и лишат всякой возможности выяснить, прояснить и исправить? Нет, так бегать не было ни времени, ни места, ни возможности, ни смысла. Картинка на экране тогда, лет пять назад, на Рипарии, никаким боком не уложилась в картину мира десантника-чрезвычайщика Антона Брусилова.

А сегодня он бы побежал. Рванул бы через лес куда глаза глядят и не оборачивался. И не остановился бы, пока хватало силы. Но сил не было даже встать. Он просто пялился в серьезные голубые глаза напротив, а когда уставал и опускал взгляд — натыкался на те же глаза, только молодые и не такие усталые, на старом фотоснимке, сделанном, судя по всему, в парке королевского дворца Акро-Чала, лет этак… дцать назад.

Разумовский сам решил его проблему: перемахнул через перила террасы и упруго пошел, будто по-прежнему был тем белобрысым военным с карточки, к берегу. Присел на корточки, вынул из кармана, наверное, кусок хлеба с обеда, стал подзывать лебедей. Лебеди Гетмана явно знали, увлеклись угощением, на подошедшего Тона внимания не обратили.

— Ты ненормальный. Вообще ни о чем не думаешь. Как тебя могли выбрать командором Конфедерации?

— Никто не знал, что ты есть. И что Толла… была.

Тон в сознательном возрасте первый раз слышал имя матери произнесенным вслух.

— Я не об этом. Как ты мог все эти годы таскать на груди эту штуку? А если бы тебя шарахнули не лазерной бомбой, а простым скорчером? И медальон остался бы цел. Ты бы… это самое, а я полетел бы вслед за тобой. Стоило кому-нибудь увидеть. Ты о чем думал?

Гетман стряхнул с ладони последние крошки.

— Да не сделали бы тебе ничего. Проблема Дилайны закрыта. Так, по крайней мере, считает большинство членов Совета. Тебе ничего не грозит. И не грозило лет семь последних, не менее.

— Ты в это веришь? — в последний момент Тон, взглянув на выгнутые лебединые шеи, превратил откровенную насмешку в вопрос. Не то чтобы его сильно интересовало, во что верит этот… биологический предок.

— В то, что проблема Дилайны закрыта? Упаси боже! Если на свете существует наследственность, а она существует, то нас еще ожидает весьма неприятное для Конфедерации развитие событий. К сожалению, я никого не смог в этом убедить.

— А ты пытался?

— Да. Я один, наверное, до конца представляю, как вы опасны. И насколько вам по барабану фундаментальные законы механики. Термодинамики. И всего остального.

— И что такого? Мы вас не трогали.

Звучит по-ребячески. Но мы д е й с т в и т е л ь н о их не трогали.

— Невиноватая я, он сам пришел, — злобно бросил Разумовский, по-прежнему не оборачиваясь к Тону. — Вам и не надо никого трогать. Само ваше существование провоцирует людей на переход границ, на нежелание принять реальность и согласиться с ее ограничениями.

Вы задаете немыслимые стандарты красоты. Насмотревшись на ваших женщин, уже не захочешь взглянуть ни на одну земную: все они кажутся уродками по сравнению с леди Дилайны. После вашей музыки шедевры композиторов любой планеты звучат раздирающей слух какофонией. Ваша архитектура… комнаты, нарушающие все законы перспективы, как на рисунках Эшера, плавающие лестницы, до которых у нас додумывались только писатели-фантасты. Война… Когда у лорда Дилайны активированы браслеты, с ним бесполезно сражаться. То же касается энергии, пространства, времени. Мы, делихоны, аппанцы вбухиваем колоссальные ресурсы в новые технологии, позволяющие нам дальше летать, дольше жить, быстрее развиваться. Эффективнее убивать, наконец. Вам все это — раз плюнуть! И эта всевозможность, вседозволенность отравляет душу.