Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

конфликт между Горемыкиным и либеральными министрами на стороне премьера, заявив, что «лучше сменить бастующих министров, а не председателя, который еще великолепно будет служить, если ему в сотрудники дадут приличных, честных и благонамеренных людей»[1276]. Ей явно не импонировал великий князь Николай Николаевич и то, как он исполнял обязанности Верховного. И здесь ее взгляды совпадали с мнением Распутина (или наоборот).

Критерий отношения к «старцу» был очень важным в ее оценке того или иного политика. Вот как она делилась с мужем размышлениями по поводу возможного главы Синода: «Арсеньев из М. вопил против нашего Друга. Рогозин ненавидит нашего Друга. Кн. Урусов (я его не знаю) — знаком с нашим Другом, — о нем очень хорошо отзываются. У меня голова болит от охоты за людьми[1277]». Духовное ведомство и МВД, с которыми у Распутина случались наибольшие проблемы, вызывали интерес и императрицы, тогда как в дела, например, военного ведомства она практически не вмешивалась. Как не влияла она ни в малейшей степени на десятки назначений губернаторов, товарищей министров и так далее.

Многих людей Николай назначал и увольнял вопреки воле своей жены или мнению Распутина. Последний категорически был против увольнения Саблера; лоббировали на место Поливанова генерала Иванова, а вовсе не Шуваева; возражал против принятия Штюрмером портфеля министра иностранных дел. Были кандидатуры — например, главы МВД Хвостова, — которые Александра Федоровна была вынуждена проталкивать месяцами.

Ну а каков же вклад самого Распутина в формирование органов власти? Это вопрос считаемый. Биограф Николая II Александр Боханов насчитал 11 человек, которых современники и исследователи называли ставленниками Друга. «Из всех… одиннадцати человек, помимо Тобольского губернатора, к разряду распутинских выдвиженцев, да и то с оговорками, можно отнести лишь князя Н. Д. Жевахова и Н. П. Раева. Остальные в разной степени стремились управлять влиянием самого Распутина и конечно же не были пешкой в его руках»[1278]. Действительно все те, кому приписывалась (а порой и реально осуществлялась) протекция Распутина — Штюрмер, Хвостов, Протопопов, Шаховской — были состоявшимися и опытными политиками, которым, наоборот, не составляло большого труда сделать Распутина своей пешкой. Ясно, кто и кого использовал в своих целях.

А некоторые из протеже Распутина чуть не лишили его жизни. Как тот же Хвостов, который «заказал» его некоему Ржевскому, из-за чего вышел большой скандал, закончившийся отставкой главы МВД и извинениями царицы перед мужем за неудачно предложенную кандидатуру. Исключением стали Раев и князь Жевахов, взлетевшие к руководству Синода с подачи Друга со средних чиновничьих должностей. «Если Распутин и играл какую-либо роль при Дворе, то очень небольшую и ни в малейшей степени не сравнимую с той, которую играли высшие чиновники»[1279], — справедливо замечал Алексей Васильев.

Но даже если это не так, и роль Распутина была огромной, оппозиция обвиняла власть не за это, а за измену, за проведение под руководством императрицы подрывной пронемецкой политики. Активно циркулировали слухи даже о наличии прямой радиотелеграфной связи между Царским Селом и Берлином, по которой императрица ежедневно информирует противника о российских военных планах. Следует заметить, что и западные посольства исходили из презумпции предательства в самых высших эшелонах российской власти и призывали свои правительства воздерживаться от передачи в Петроград наиболее секретных данных.

В основе обвинения лежал незамысловатый тезис: императрица — немка. Но по самоощущению, по языку, который она считала родным, она никогда не была немкой, она была скорее англичанкой. А за десятилетия, проведенные на ее новой Родине, здорово обрусела. Александра Федоровна ненавидела Вильгельма, с мужем и детьми говорила и переписывалась по-английски (царь с детьми — только по-русски). «С придворными царица говорила по-французски или по-английски, — подмечал Жильяр. — Она никогда не разговаривала по-русски (хотя говорила на нем вполне удовлетворительно), кроме случаев, когда ее собеседник не знал никакого другого языка. За все время моей жизни при дворе я ни разу не слышал, чтобы кто-то из них говорил по-немецки, кроме как в случаях крайней необходимости — например, на приемах»[1280]. С началом войны немецкий язык совсем был изгнан из обихода царской семьи.

Переписка царицы военных лет пестрит огромным количеством самых нелестных эпитетов в адрес пруссаков. Будущему президенту Чехословакии Масарику она сказала: «Есть скоты, упорно называющие меня… немкой»[1281]. Она по-настоящему теряла душевное равновесие, когда узнавала, что кто-то называл ее таким образом. И, напротив, она с гордостью писала в сентябре 1916 года: «Да, я более русская, чем многие иные»[1282]. Генерал Спиридович, проведший при особе императрицы не один год, однозначно заявлял: «Все выдумки о немке и самое прозвище были присвоены царице нашей интеллигенцией и, главным образом, представителями так называемого высшего общества»[1283].

Далее линия обвинения императрицы шла по части ее контактов с немецкими родственниками и эмиссарами германского правительства, зондировавшими возможность заключения сепаратного мира. Впрочем, до февральской революции общественностью обсуждался и осуждался только один факт — приезда в Петроград в декабре 1915 года из Австрии фрейлины Марии Васильчиковой, выступившей в изложении газет каналом передачи предложений о сепаратном мире. Публике не было известно, что еще до своего приезда Васильчикова писала Николаю и Александре письма из Вены и Берлина с предложением прекратить кровопролитие. Из них, похоже, дошло одно, и 9 марта 1915 года императрица сообщала мужу: «Посылаю тебе письмо от Маши из Австрии, которое ее просили тебе написать в пользу мира. Я, конечно, более не отвечаю на ее письма»[1284]. Васильчикова сразу же стала «невъездной», но каким-то образом добилась разрешения приехать в Россию на похороны родственника. Доказательством «заговора императрицы» выступал тот факт, что ее бывшая фрейлина поселилась неподалеку от ее дворца в Царском селе.

Александра Федоровна ее тоже заметила и известила мужа: «Мария Васильчикова живет с семьей в зеленом угловом домике и наблюдает из окна, как кошка, за всеми, кто входит и выходит из нашего дома, и делает свои замечания»[1285]. Встретиться с Александрой ей не удалось. Васильчикова была лишена фрейлинского звания и выслана в имение сестры в Черниговскую губернию. Вот, собственно, и все предательство. Ничего другого императрице оппозиция, уверенная в измене, не предъявляла!

Больше материалов появилось у мемуаристов и исследователей, когда в 1923 году советский Госиздат начал публикацию полной переписки императорской семьи. Там обнаружили массу криминала в мыслях Александры Федоровны. Например: «Эта ужасная война, кончится ли она когда-нибудь? Я уверена, что Вильгельм подчас переживает моменты отчаяния при мысли, что он сам, под влиянием русофобской клики, начал войну и что он ведет страну к гибели». Или еще похлеще: «О эта ужасная война!