Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Я видел: пока он говорит, его лицо выражает нечто иное, нежели то, что подразумевается в произносимых словах. С самого начала лицо было пепельно-серым. Минуты на две оно сделалось неподвижным: таким безучастным, что со лба исчезли даже последние складки, веки прикрылись и только рот… как пузыри в кипящем асфальте, которые, лопаясь, оставляют круглые кратеры… так этот рот расширялся, стягивался, а в секунды безмолвия становился гладкой невыразительной поверхностью. За закрытыми веками возникали какие-то картины и процессы, не имеющие места в пространстве моей комнаты. Аякс явно не думал ни об Оливе, ни о «здоровой» любви. Ни вообще о том или ином образе жизни, имеющем шанс на определенную длительность. Он мысленно пребывал в каком-то каменном веке, в более грубой действительности. Он видел начало человеческой истории, свое становление человеком — в условиях, когда и земля, и небо представляют сплошную угрозу. В то время лес еще был могущественным: был божеством, изрыгающим пищу и чудовищ. Луна, обагренная кровью, пригибала к земле затылок испуганного человека: чтобы он жрал земной прах, пытаясь умилостивить неведомого могучего владыку, который чувствует себя оскорбленным. Ведь обрабатывать поля — это означало не только борьбу с землей, не только вынесение тяжкого приговора сорным травам, но и мятеж против всех бессмертных сил Мироздания. И эти силы приходилось утихомиривать: посредством принесения огненных и кровавых жертв, посредством оплодотворения и убийства, посредством разгула сладострастия и жестокости. Приходилось воздвигать фаллические камни и гонять обнаженных женщин по вспаханному полю. Приходилось колдовством вызывать дождь и посредством заклинаний заставлять колесницу Солнца поддерживать круговорот времен года. Жизнь не была персональной собственностью, относительно которой каждый человек, если у него здоровое тело, мог бы рассчитывать, что она протянется от утра до самого вечера. Природный ландшафт выступал как враг, ежедневно сжирающий тысячи людей. Реки, море, болота, леса, небесный огонь и горы… прожорливое дыхание беды, проникающее даже в хижины и крадущее воздух у человеческих душ… Не существовало тогда никакого ощущения надежности. Если безоблачное небо вдруг посылало сжигающую посевы засуху, если случались неурожаи и пересыхали водные источники, то женщины сами продавливали черепа новорождённым и вместо младенцев подкладывали к груди щенят. Все в таких случаях гибли — все двадцать или тридцать детей, которых женщина успевала за жизнь родить; за исключением одной пары: избранной, чтобы противостоять катастрофе, чтобы человеческий род мог существовать дальше. Когда человек выползал из пещеры, из своего убежища, он становился, как и все животные, одновременно чьей-то потенциальной жратвой и жрущим, охотником и объектом охоты. Люди, чтобы добиться надежности, прибегали к магическим заклинаниям, но знали, что на любую волшебную формулу найдется противоформула. Люди знали, что в кронах деревьев притаилось Незримое: духи и мертвецы, могучие и коварные, которых вряд ли можно перехитрить, которые всегда сохраняют бдительность, всегда жаждут крови, — они все настоящие драконы, падкие до лакомой человеческой плоти, до еще более лакомого костного мозга. Люди пытались умилостивить их или обмануть. Между тем он… точнее, подобные ему, которые понимали мир и царящую в нем смерть и знали, что каждый день может оказаться для них последним, что каждый новый день это не добрый подарок, а дар Случая, рассчитанный на то, что они окажутся во власти еще более жестокого противника, — такие люди совершали колдовство только ртом и руками. Они ни во что не верили. А лишь выполняли традиционный ритуал. От всего сердца они делали то, что хотели, к чему их действительно влекло. Совокуплялись с женщинами. Насаживали на вертел животных. Избавлялись от соперников — с помощью яда или загоняя им в задний проход кол. Быть способным на все… Перехитрить небосвод, исполненный вражды; непрерывно вступать в борьбу, чтобы еще и завтра оставаться здесь, — а последний бой вести в полную силу, с мифическим величием… как сражается герой… которого могут одолеть только боги и духи, для других же людей он практически неуязвим. — Аякс чувствовал в себе этого первопредка, этого полубога, этого прародителя человечества, которое способно на все{337}. Его лицо сделалось совершенно каменным: предстало передо мной в удивительной, беспримесной жесткости. Оно было отмечено гордостью, потому что в сознании Аякса не осталось ограничений{338}. — Но мало-помалу лицо это стало распадаться, перемещаясь сквозь тысячелетия. К нему подмешивалась другая человеческая натура, с более боязливыми предками. На него воздействовал Закон. Оно начало дрожать{339}…

Аякс вдруг поднял веки. И снова посмотрел на меня: того, с кем он вступил в борьбу. Любопытствующим и вместе с тем презрительным был его взгляд. Он будто еще раз, с отвратительной настойчивостью, испытывал меня: являюсь ли я одним из ему подобных — Неустрашимым, Не-признающим-ограничений, Разрушителем; самцом, который охотно оплодотворяет женщин, но не щадит собственное потомство; подлинным потомком наделенного фантазией хищника. — Кожа у него все еще оставалась пепельно-серой; теперь и взгляд его изнемог: в лице проглянуло безграничное равнодушие.

— Нам приходится вновь и вновь совершать постыдное, потому что мы так одиноки, — сказал он. — Многим людям приходится довольствоваться своими телесными задатками. Я не отношусь к их числу. Мне моя шкура всегда кажется слишком тесной. Меня можно откупорить. Я мог бы давать молоко, как какая-нибудь корова. Я однажды уже предлагал себя тебе. В тот раз ты не захотел. Ты считаешь меня испорченным невинным ребенком — чувствительным, жеманным и привередливым, как молодая девица, которая ищет для себя жениха. Нет-нет, коварство мне не свойственно, и за моим предложением не скрывается волчья яма; кому я нравлюсь — тому у меня есть что предложить. Животное не ведает ограничений. Ты знал меня слишком мало, а себя — слишком хорошо. Теперь мы знаем друг друга несколько лучше. Риск уменьшился, тогда как возможности расширились. Против нападения, грозящего моей жизни, я защищен — и это должно льстить твоему самолюбию. У тебя теперь нет нужды обуздывать себя — я сам упаду тебе в руки, когда безумие завладеет тобой.

Он выпрямился. Его зубы стучали в холодном страхе. Он высвободился из серого халата, как бабочка выползает из куколки. На протяжении двух или трех секунд я даже не замечал перемены. А потом увидел, опять, как сверкнул позолоченный сосок. Я увидел белый призрак: его наготу. Ароматную кожу, гибкие руки и ноги… На нем был только пояс — широкий черный ремень. За ремень, у левого бедра, засунут кинжал или нож. Аякс вытащил это оружие из ножен, так что в свете лампы лезвие блеснуло перед моими глазами. Руки Аякса были как небесные облака над моим лицам. Устрашающая соразмерность его тела, казалось, сейчас обрушится и раздавит меня. Камень, даже преображенный в статую, уничтожает того, на кого он упал…