Государи Московские: Младший сын. Великий стол - Дмитрий Михайлович Балашов

берегу, вырвал было саблю из ножен, но новгородцев было во много раз больше, как отсюда было видно – шевелился весь лес, сила валила неодолимая. Федор кинулся было назад, но князя уже схватили под руки, упирающегося, волокли к воде. К переправе, расшвыривая талый снег, уже скакали в бронях и шишаках с разбойным свистом новгородские «молодчие». Пока там отстреливались, а безоружные обозные заползали под возы, ратники, борясь с течением, переправлялись через реку. Казна, припас, обилие – все осталось на том берегу, ничего не удалось спасти. Мало успели умчать самого князя. Дружина все ж сумела переправиться. Пока первые новгородцы, порушив строй, грабили княжой обоз, Дмитрий с дружиною успел оторваться от погони. Изнемогая, они добрались наконец до Твери. Добро, князь Михайло с матерью не испугались Андрея, приняли Дмитрия, его бояр и ратных. Князь, как сошел с седла, так и слег. Сердце неистово колотилось после скачки. Теперь, опоминаясь, переяславские бояре, хмурые, сидели у постели своего господина. Иван сам терпеливо подавал питье, отирал полотном пот с чела родителя. Озабоченный Михаил почтительно приветствовал Дмитрия, назвав великим князем, рассказал, что Андрей прислал послов из Торжка, требует выдачи, угрожает войной, что Ногай разбит Тохтой и отступил и его нойоны уже перестают ему повиноваться… Понизив голос, посоветовал мириться.

Оставшись наедине с сыном, Дмитрий прошептал:

– Ну а ты что скажешь?

– Мирись, батюшка. Ты болен, казна потеряна, люди не могут больше… Мирись.

– Ладно, Иван, ты иди! – сказал Дмитрий и, когда сын вышел, заплакал. Плакал он молча. Только слезы лились и лились по щекам. Все кончалось… Кончилось уже… И сила, и жизнь, и власть. Если бы он еще мог встать, скакать, рубиться, не спать ночами, как прежде, как еще зимой. И еще думалось, казалось ему, что отлежится, вот бы лишь успокоить сердце… Но и отлежаться ему не дадут! Быть может… Он усилием воли заставил себя встать. Поднялся, выпрямился, постоял, большой, бессильный, пока ноги вдруг задрожали страшно, и он сел, мало не упав. Со слабостью пришла отрезвляющая усталость. В конце концов, пусть… Земля устала. Он устал тоже. Пусть Андрей… Дядя был тоже Андрей! Но он, Дмитрий, оказался слабее отца. Он усмехнулся невесело. Понурился. Что ж! Ты победил, Андрей. Не будет ли только горька победа твоя!

Послами в Торжок отправились тверской владыка и князь Святослав Глебович Можайский, что до сих пор сидел в Твери, не торопясь возвращаться в свой дотла разоренный город. Андрей поупирался и взял мир.

Долго обсуждали, долго пересылались. Первое желание Андрея – не дать брату ничего – пришлось отложить. Возроптали все князья, особенно Константин Борисович, в злобе за Углич готовый всячески пакостить Андрею. Оказалось, что проще было родного брата ять, ослепить, убить на бою, но оставить его без удела нельзя было. И Андрей, поняв, что они с Федором Чермным зарвались, уступил. Да и ему самому вдруг не заправилось, что Федор Чермный ухитрился забрать три удела, и каких! Ярославль, Переяславль и Смоленск. Там, глядишь, и на него, Андрея, татар наведет! Оказалось также, что нельзя и Ивана, сына Дмитриева, оставить без удела. И Андрей, скрепя сердце, отдал Ивану Кострому (правда, не в удел, а в держание), а к Федору Чермному послал гонцов с требованием воротить Переяславль Дмитрию. Дмитрий взамен отказывался от великого княжения и присягал, что не будет искать власти под братом.

Уже схлынули воды и березы оделись листвой, когда, подписав грамоты отречения, Дмитрий наконец тронулся из Твери домой. Иван, распростясь с отцом, с частью дружины отплыл еще прежде в Кострому.

Обняв сына, Дмитрий долго не выпускал его, словно чувствуя, что видит в последний раз. Долго смотрел потом, как по синей воде уходили, распустив паруса, вниз по течению смоленые челны, как долго еще мелькали, появляясь и исчезая за мысами, белые паруса.

Проводив сына, он тут же засобирался в дорогу. Ехать решили привычным путем, через Волок. Дмитрий надеялся на помощь Данилы. К Переяславлю, ежели Федор Чермный заупрямится, следовало подойти с ратною силой.

Но до Волока едва добрались. Дмитрий слег. Думали, отлежится. Сожидали княгиню, псковскую помочь. Княгиня и тут не сумела приехать вовремя. Дмитрию час от часу становилось хуже, он терял силы, большое тело переставало повиноваться ему совсем. Нечем было дышать, князя выносили на двор…

В один из дней он позвал к себе Федора, долго глядел угасающими глазами. Трудно подняв руку, вручил кошель с серебром.

– Ежели умру, – прошептал хрипло, – Ивана, сына моего, не оставь. Не оставишь? Ну, прости… Сейчас езжай на Москву, брату весть отвези… И семью свою, может, живы… Ступай.

Федор осторожно поцеловал холодную влажную руку князя. Рука шевельнулась, князь повторил тише:

– Ступай.

Федор вышел. Дмитрий прикрыл глаза, прошептал:

– Боже! Ты – Бог мой, тебя от ранней зари ищу я; тебя жаждет душа моя, по тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной.

Князь умер к вечеру субботнего дня, посхимившись и причастившись. Княгиня приехала утром в воскресенье, уже не застав мужа в живых. Тело Дмитрия повезли хоронить в Переяславль[5].

Глава 97

Княжевские мужики пробыли в Твери до весны, пока не согнало снег. Схоронили Прохориху. Умирая в сознании, старуха все жаловалась, что будет лежать вдали от мужа и родного села. «Ето мне за грехи, что его на чужом погости схоронила!» – утверждала она.

Степан Прохорчонок к весне заработал малую толику денег на тверских вымолах. После смерти матери ворочаться в Княжево он не захотел. Стали делиться. Продали третью лошадь, деньги поделили. Вера подарила Степановой семье корову. Сани сменяли на телеги, приплатив. Степан купил новый сошник. Он уже вызнал, где какие места, и ладился за Волгу, на вольные земли.

– Там какой князь еще татар наведет, опеть бежать! – хмуро объяснял Степан.

– Переморишь детей! – строго упреждала, поджимая беззубый рот, Вера.

Попрощались, перецеловались. Замотавшись, положив тощие пожитки, Вера запрягла своего коня и тронулась вместе с негустою толпой переяславцев в обратный путь. (Уже стало известно, что Федор Чермный оставил город.) Степан же на другой день, уложив куль семенного хлеба, что чудом сберегли (мать, умирая, говорила: «Сберегите!»), отправился к перевозу.

Колеса глубоко вжимаются ободьями во влажную от весенней сырости землю. Заплывающий водой след тянется за телегой.

– Комарья тут! – вздыхает жена.

– Да… – рассеянно роняет Степан. Проехали уже десяток деревень, места все не находилось. Степан упрямо забирался все дальше и дальше. Марья просила иногда:

– Устали, Степушка, абы куда пристать!

– Абы куда, дак домой нать было воротить!

Он кинул