Лисьи броды - Анна Старобинец

Потом раздался выстрел – и разорвал эту тьму. Она проснулась, стоя на четвереньках на влажной, прелой листве, и поняла, что идет охота, и побежала как зверь, и только когда выстрелы и собачий лай стали почти не слышны, только у храма Отшельницы-Лисицы она встала на ноги и вспомнила свое имя.

Земля у пня была рыхлая – ее явно недавно рыли. Это плохо. Запрещено трогать землю у алтаря. А на самом алтаре лежал задушенный, сизоклювый цыпленок. В его потускневших перьях суетились насекомые-падальщики. Тоже плохо: богиня не приняла подношение, и колокол, подвешенный под сводом кумирни, казалось, звонил по его напрасно отнятой жизни.

Настя не помнила, как оказалась в лесу. Обрывки сна расползлись насытившимися опарышами и мгновенно забылись. Осталась нелепая, чудная идея, что ее привел сюда, спящую, человек с птичьим клювом – птица Додо.

Прошка был где-то рядом – похоже, что и во сне она шла на его плачущий голос, – и сейчас этот голос как будто сам приближался к кумирне. А вместе с ним – еще несколько голосов… Она снова опустилась на четвереньки и спряталась за можжевеловый куст.

Их было четверо, если не считать Прошки, и они были стаей. Костлявая женщина и трое мужчин, среди которых Настя с трудом узнала Андрона. С ним что-то случилось. Что-то случилось со всеми с ними. На всех, кроме одного, – тюремные робы с нашитыми номерами. У всех – чудовищно длинные, частично обгрызенные или обломанные грязные ногти. У всех – янтарные, с пепельными зрачками, глаза. Такие же глаза, как стали теперь у Насти.

Андрон тащил на себе связанного Прошку, перекинув через плечо, а тот безнадежно, безостановочно, на одной ноте ныл:

– Пусти меня, дядь Андро-о-о-ша-а… Дядь Андро-о-ша, пу-сти-и-и…

– И пришли они на место, о котором сказала Андроше Богиня-Лиса! – возбужденно протараторил Андрон, сгружая Прошку рядом с пнем-алтарем. – И устроил там Андроша жертвенник, и связал Андроша племянника своего Прохора…

– Может, не надо? – беспокойно запустив пятерню в слипшиеся длинные космы, сказал тот, что был без робы, в набедренной повязке из связанных грязных тряпок. – Никитке не нравится, когда обижают деток.

– Заткнись, – рыкнула на него костлявая с номером девяносто. – Ты же знаешь, что сказала Богиня. Мы должны принести ей хорошую жертву. Иначе она нас не полюбит. И не будет нас защищать от охотников.

– Никитка не слышал, чтобы Богиня говорила слова, – нерешительно возразил тот.

– Андроша слышал! – Андрон смахнул с пня трупик цыпленка. – Богиня говорит только с Андрошей!

– Почему?

– Потому что Андроша верует и знает молитвы.

– Мальчик все равно что как свинка, – пробормотал их товарищ; в руках он держал топор. – Свинку надо зарезать. Кули нравится, как пахнет кровь свинки.

– И принес Андроша племянника своего на жертвенник! – Андрон уложил на пне Прошку; руки и ноги его неуклюже свисали к земле, он больше не ныл, а только часто дышал и икал.

Кули вручил Андрону топор.

– И простер Андроша руку свою, чтобы заколоть племянника своего…

– Нет, не надо! – Настя выскочила из укрытия, подбежала к Андрону и повисла на его когтистой руке, сжимавшей топор. – Дядя Андрон, пожалуйста, не трогайте Прошу!

– Ты хорошо пахнешь, – завороженно бормотнул Кули. – Ты пахнешь как наша сестра. Даже лучше.

– Она пахнет как истинная дочь стаи, – прошептал Никитка.

– И Ангел Господень воззвал тогда с неба, – в экстазе завопил Андрон и опустил руку с топором. – И сказал: Андроша! Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего, ибо теперь я знаю, что ты боишься Богиню и не пожалел своего племянника для нее!

– Богиня приказывает вам развязать жертву, – сказала Настя. Она вдруг почувствовала, что имеет над ними власть. Как будто в их стае она почему-то стоит рангом выше. А значит, ближе к богине.

Андрон суетливо разрубил топором грязные тряпки, стягивавшие Прошины запястья и щиколотки. Настя взяла его за руку и потянула с пня.

– Нет, так не пойдет! – Костлявая оскалила сухой рот и впилась когтистой рукой в плечо Прошки. – Я хочу, чтобы Богиня меня любила! Я хочу жертву!

В ту же секунду раздался выстрел. Костлявая задрала голову, несколько секунд неподвижно стояла, глядя на колокол, потом рухнула на алтарь. Под простреленным затылком по жертвенному пню растекалась лужа, и из желтых, застывших глаз что-то тихо сочилось тоже. Но не кровь. Не кровь и не слезы, а густое и темное, точно деготь. И расчерченный столетними кольцами сруб, и то алое, что было теперь на срубе, и рассохшаяся кора, и хрустящий мох у подножия алтаря превращались под этими темными каплями в угли, в рассыпчатый тлен, в ничто.

– Отойдите от детей, твари! – из-за дерева вышагнул майор Бойко с дымящимся пистолетом.

Все еще держа Прошку за руку, Настя новыми своими, янтарно-золотыми глазами смотрела на тварей. Как они, рыча и скалясь, отступили от алтаря, и опустились на четвереньки, и бросились во тьму, в лес.

Майор Бойко подошел к ним с Прошкой и обнял обоих левой рукой – той, что без пистолета. И тогда, беззвучно плача и вздрагивая, они уткнулись ему в живот.

– Я икать перестал, – счастливо пробормотал Прошка. – Вы стрельнули – и я перестал… А то все не мог… Вы меня спасли – вы и Настя… Спасибо!

– Да не стоит, – ответил Бойко.

Что-то в голосе его, безучастном и ровном, смутило Настю. Она хотела отступить на шаг от майора, но он прижимал ее к себе рукой крепко, не давая ни отстраниться, ни запрокинуть лицо.

– Ты, пацан, иди, – все так же отрешенно сказал майор и выпустил из объятий одного Прошку.

Она почувствовала прикосновение металла к виску и почему-то не поняла, горячий он или холодный.

– Вы не думайте, я не такой, – он вдавил пистолетное дуло ей в кожу. – Я не обижаю детей. Просто мне должны вернуть кое-что. Ты иди, найди ее мать или дядю Шутова. Скажи, чтобы он отдал мое золото. И все будет у нас хорошо. И я ее отпущу.

– Товарищ Шутов, то, что я заснул на посту и упустил пленного, прошу считать непростительным!

Рядовой Овчаренко пытается стоять по стойке смирно, но его заметно шатает; на затылке волосы в запекшейся крови – это Юнгер его ударил. Вокруг глаза наливается сизо-лиловое кольцо синяка – это ударил я.

– …За случившееся готов понести наказание по всей строгости. Полагаю, вам надо меня расстрелять.

Я смотрю в его ясные, полные раскаяния глаза: левый сильно припух и слезится, и от этого кажется более виноватым, чем правый. Злость проходит. Остается только усталость. Я говорю ему:

– Ты совсем дурак, Пашка.

– Так точно, товарищ Шутов.

– Иди отсюда.

– Куда мне? На гауптвахту?