Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

— Почему?

— У них звон душевней, сердцещипательней. Зрячий расплескивает свою жизнь, свою душу по всему обольстительному миру, а слепец и сам ничего не может и другим не нужен, у него вся душа, вся жизнь в слух идет, в музыку. Слепцы — самолучшие звонари и певчие.

— Правильно сказано: век живи, век учись — и все равно дураком помрешь. Ох и правильно же! Не в бровь, а прямо в глаз, — со вздохом прошептал Федот.

— Кому в глаз-то? — спросил Паис.

— Нам, дуракам. Твою рясу с камилавкой оставили там, где ты сбросил их, не подумали, что могут пригодиться. Сейчас бы мне их, такого сотворил бы из себя монаха.

Федот подозревал, что в монастыре готовится заговор против Советской власти, но раскрыть его не умел. Вот пробрались в монастырь, а дальше что делать? Посидеть среди могил и обратно? Поискать оружие? Но заговорщики не выставляют оружие напоказ. Не до розысков оружия Федоту и Паису, самим бы укрыться поверней, не то повалят монахи после бдения и накроют их.

Перебрались ближе к собору поглядеть, кто молится, нет ли подозрительных; спрятались в кустах акации.

Звонарь ударил в колокол, конец бдению. Черной, как дым, волной повалила из собора монашеская братия. Вышел игумен в окружении большой толпы сановитых монахов и богато одетых мирян.

Когда прошли все, Паис спросил Губанова:

— Видел?

— Кого?

— А кого тебе надо. — Паис не понимал, зачем понадобилось Губанову в монастырь, и хотел выведать.

А Федот, не доверяя монаху, скрывал это и ответил так, чтобы монах не приставал больше:

— Я сегодня — звонарь.

— Как так?

— Слеп, ничего не вижу. И еще нем. Теперь выводи меня на волю!

Выбрались из монастыря тем же потайным ходом, вернулись в завод и там прямо в штаб вооруженной охраны завода. Губанов один, без Паиса, доложил, что был в монастыре, видел настоятеля, а рядом с ним шел бывший изгнанный управляющий заводом и толпа подозрительных типов. Одеты они в штатское, но по выправке сильно смахивают на белых офицеров.

В ту же ночь отряд красноармейцев занял монастырь, сделал в нем обыск. Нашли новые, недошитые ризы, оружия не оказалось. Управляющего и еще несколько человек подозрительных задержали и отправили в советские следственные органы. Часть отряда красноармейцев расквартировалась в монастыре надолго. Монашеская братия начала разбредаться.

Весь тот округ заняли белогвардейцы, у красных остались только Железновский завод и монастырь. Заводские и монастырские постройки, сложенные из крепчайшего камня-дикаря, оказались воистину неприступной твердыней. Под их защитой бесперебойно работали все цехи завода, сами готовили необходимое оружие.

В тот раз выпуск готового чугуна совпал с темной, ненастной ночью. Пробивали у домны лётку[19] молодые рабочие Губанов и Антонов. Пробив, они продолжали стоять около нее: лётка иногда засоряется, зарастает, и приходится снова разделывать.

Чугун падал в ковш светло-огненной, ослепляющей дугой. Губанов и Антонов неотступно глядели в лётку, если она хоть немножко станет уже, слив замедлится и металл в эти минуты замедления потеряет свое высокое качество.

Никто не заметил, как в цех вбежали два монаха, крикнули: «Погибни, анафема!» — и сильно толкнули Федота Губанова в спину.

Он упал в ковш, полный расплавленного чугуна. И в один миг — даже не успел крикнуть — ничего не осталось от человека. Только парок, жиденький серый парок облачком вырвался из ковша и рассеялся по цеху.

Монахов схватили. На допросе они показали, что водились с Федотом Губановым и расстригой Паисом, доносили им тайное про монастырскую братию. Потом они раскаялись, а игумен для полного искупления греха приказал им предать лютой, адской казни богопротивного коммуниста (большевика) Федотку Губанова.

От человека ничего не осталось, нечего было хоронить. Подумали и решили, что этот чугун — не только чугун, а и человек. Негоже разливать его на болванки, потом снова казнить огнем в мартене, мучить в прокатных станах, бить кузнечными молотами, терзать так и этак. Вывезли слиток на площадь, на самое почетное место: живи, Федот, вечно, будь для всех примером!

…— Можно и закругляться, — сказал доменщик Антонов. — С той поры больше сорока лет Чугунный Федот самый-самый передовой в нашем заводе. Перед ним устраиваем октябрьские и майские демонстрации, перед ним берем производственные обязательства, и наша рабочая Доска почета стоит перед ним. Недостойному стыдно будет красоваться рядом с Федотом.

И был такой случай, был. Один наш рабочий начал снимать с доски свой портрет. Его на этом деле поймали:

— Вредительствуешь?

— Себя снимаю.

— И себя нельзя, если тут быть положено.

— Недостоин я. Стыдно перед Федотом. Он жизнь отдал, а я всего-навсего работал честно. Не хочу выхваляться этим, это моя обязанность. — И рабочий унес портрет домой.

ПОДКИДЫШ

Утром, когда над рекой и по горным буеракам висел еще туман, из села Благодатского вышел парень. Он был в галифе и гимнастерке зеленого цвета, но они так затерлись, что больше походили на кожу, чем на сукно.

Обут он был крепко, в ботинки с железными подковами. Уральские дороги каменисты. На макушке у него был красноармейский шлем, из-под него выбивались спутанные рыжие волосы. В руках палка с железным наконечником, который затупился и стерся. Много было хожено, много дорог опробовано. На загорбке у парня — серый мешок, и в нем что-то.

Километре на десятом повстречался парню мужик с возом угля.

— Здорово, товарищ! — сказал ему парень и приподнял свой шлем.

— Здорово! — отозвался мужик. — Но-но, пошла! — закричал он на унылую лошаденку.

— Скажи-ка мне, товарищ, цела ли здесь деревня Хохловка?

— Куда же она могла подеваться? Цела… стоит…

— На том