Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

В этот день был случай отправить письма в армию, и графиняписала письмо сыну.

— Соня, — сказала графиня, поднимая голову от письма, когдаплемянница проходила мимо нее. — Соня, ты не напишешь Николеньке? — сказалаграфиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших черезочки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взглядевыражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, иготовность на непримиримую ненависть в случае отказа.

Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ееруку.

— Я напишу, maman, — сказала она.

Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, чтопроисходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья,которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновленияотношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, онас радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, вкотором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостьюсознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь отслез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательноеписьмо, получение которого так поразило Николая.

На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты,взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Ещечувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ливажный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.

Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьерпочувствовал, что для нового караула — для офицеров и солдат — он уже не имелтого смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этомбольшом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже невидели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и сконвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а виделитолько семнадцатого из содержащихся зачем-то, по приказанию высшего начальства,взятых русских. Ежели и было что-нибудь особенное в Пьере, то только егонеробкий, сосредоточенно-задумчивый вид и французский язык, на котором он,удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же деньПьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната,которую он занимал, понадобилась офицеру.

Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самогонизкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более чтоон говорил по-французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.

На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся(и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. Натретий день Пьера водили с другими в какой-то дом, где сидели французский генералс белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру,наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости,точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми,вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.

Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела иисключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые насудах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящиежелали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то естьк обвинению. Как только он начинал говорить что-нибудь такое, что неудовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ейугодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытываетподсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось,что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась этауловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, чтотолько власть привела его сюда, что только власть давала им право требоватьответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтобобвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то ненужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны былипривести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал снекоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu`il avait sauve desflammes [которого он спас из пламени]. — Для чего он дрался с мародером? Пьеротвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины естьобязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чегоон был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Онотвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: унего не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он?повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опятьон отвечал, что не может сказать этого.

— Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, — строго сказалему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.

На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.

Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретныйсарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который,казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогдаеще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.

В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробылеще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, чтовсе содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала,Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялсявысшим и несколько таинственным звеном власти.

Эти первые дни, до 8-го сентября, — дня, в который пленныхповели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.