Книга и братство - Айрис Мердок

Их молчание еще скрывало и то, что каждый из них недоговаривал. Существовали вещи, касаться которых было немыслимо; обоих кошмарные тайны заставляли временами содрогаться от страха и ужаса, испытывать глубокое волнение, и нужны были усилия, чтобы нести это невыразимое бремя. Джин не рассказала Дункану ни о том, почему ее машина разбилась на Римской дороге, ни о признаниях Тамар о вечере с Дунканом и существовании, потом несуществовании ребенка, ни о найденной записке Краймонда насчет дуэли и ее звонке Дженкину. Так что Джин знала, что знал Дункан, но не знал, что она это знает, а еще то, чего Дункан не знал. Дункан не рассказал Джин о том вечере с Тамар, промолчал и о обстоятельствах смерти Дженкина, о которых она так и осталась в неведении. Ни Джин не пришло в голову, что Дункан в конце концов мог пойти к Краймонду, ни Дункану, что Джин могла обнаружить краймондовскую записку. Джин считала, что маловероятно, чтобы Тамар когда-нибудь решилась рассказать Дункану о ребенке. Она была уверена, что Тамар захочет скрыть от него эту ужасную историю и у нее хватит порядочности, чтобы не доставлять Дункану ненужную боль. Она также была уверена, что Краймонд словом не обмолвится о том, что произошло на Римской дороге. Дункан же думал, что Краймонд никогда не признается, как погиб Дженкин. Краймонд был человеком в высшей степени способным держать язык за зубами и к тому же счел бы делом чести не возлагать на Дункана вину за то, в чем сам виноват более его. Краймонд устроил этот смертельный спектакль и вовлек в него Дункана, и в итоге все кончилось смертью Дженкина. Ради собственного спасения, а также из уважения к Дункану он будет молчать. То, что был заряжен только один револьвер, часто было предметом размышлений Дункана: размышлений, но не подозрений. Для Дункана все было окончательно ясно: Краймонд не собирался убивать его, нет, хотел убить себя руками Дункана, дать тому такой шанс. Краймонд положил револьверы после того, как они бросили жребий. Дункан предоставил случаю распорядиться, кто из них где встанет. Он вспомнил слова Краймонда: «Нужно иметь привычку к оружию, чтобы наверняка убить кого-то даже с близкого расстояния». Краймонд хорошо подготовился и хотел, чтобы все было по правилам. Возможно, он полагал, что добьется своего в любом случае. Если он умрет, то избавится от жизни, которая, вероятно, теперь не представляла для него никакой ценности после того, как он закончил книгу, и предоставит Дункану объяснять то, что выглядело бы как высокомотивированное убийство. Если же останется жив в соответствии с какими-то извращенными расчетами своего извращенного ума, то избавится от Дункана, поскольку они окончательно расквитаются друг с другом, разойдутся навсегда. Дункан понимал этот расчет; больше того, его это как будто тоже устраивало. Незавершенное дело будет завершено. Он даже, проснувшись как-то утром, поймал себя на том, что больше не ненавидит Краймонда.

Несмотря на все имеющиеся у них основания не касаться запретных тем, все же для вида, словно то была игра, которую они должны были вести недруг против друга, а в паре, Джин и Дункан часто разговаривали о Краймонде. Через это, как они молча соглашались, надо было пройти. Потом они перестанут упоминать его имя. О Дженкине они думали много, но говорить не говорили. По странному совпадению, оба обходили молчанием смерть Дженкина, потому что оба считали себя виновными в ней. Телефонный звонок Джин заставил Дженкина помчаться к Краймонду, палец Дункана нажал на курок. Ирония судьбы, которую они никогда не поймут.

— Беда Краймонда была в том, что он был лишен чувства юмора, — сказала Джин. Они всегда говорили о нем в прошедшем времени.

— Начисто лишен, — подхватил Дункан. — В Оксфорде он был ужасно серьезным и сосредоточенным. Он да Левквист были знамениты этим. Левквист тоже страдал отсутствием чувства юмора. Думаю, он настолько погрузился в греческую мифологию, что ничего другого для него попросту не существовало. Он все время жил в каком-то греческом мифе и видел себя его героем.

— Видимо, древние греки не знали чувства юмора.

— Почти. Аристофан на самом деле не смешон, и вообще в греческой литературе не найти ничего подобного юмору Шекспира. Их солнце было слишком ясным, а чувство рока слишком сильным.

— Они были чересчур довольны собой.

— Да. И слишком боялись богов.

— А действительно ли они верили в тех богов?

— Они определенно верили в сверхъестественные существа. Были страшно суеверны, в возвышенном смысле.

— Напоминает Краймонда. Он тоже был возвышенным и суеверным.

— Первая работа, которую он опубликовал, была о мифологии.

Они помолчали минутку. Разговаривая о Краймонде, они никогда не упоминали книгу.

— Когда приедет Джоэл, давай отправимся в Грецию, — предложила Джин.

Джоэл Ковиц в своих путешествиях, а он любил путешествовать, благоразумно избегал Лондона, пока у Джин длился ее второй «краймондовский период». Не то чтобы Джоэл придерживался какой-нибудь теории о прочности или непрочности ее новой ситуации. Просто он знал, когда будет желанным гостем, а когда нежеланным; он изучал письма Джин (в последнее время она регулярно писала ему), ожидая знаков, свидетельствующих, что она действительно хочет снова видеть его. На его любящий взгляд, читать письма Джин было ужасно, почти всегда это были почтительные отписки: здорова, Краймонд тоже, он работает, погода отвратительная, с любовью и т. д. Словно письма из тюрьмы, думалось ему, словно прошедшие цензуру. Он отвечал тактично, рассказывал о своих делах в своей обычной манере, остроумно (он был мастер в эпистолярном жанре), и не задавал вопросов. На самом деле ему очень хотелось навестить ее, и не только ее, но и Краймонда, которого уважал как человека выдающегося и замечательного, куда более достойного и интересного, чем муж Джин. В их переписке наступила долгая пауза. Потом пришло совершенно иное письмо. Джин опять с Дунканом, они собираются жить во Франции, она надеется, что он скоро приедет к ним. Джоэл, который все время думал и беспокоился о дочери, коротко вздохнул, сожалея о Краймонде (если б только она подцепила этого парня в Кембридже), и обрадовался, что письмо дышало жизнью, надеждой, и его языку, новому, искреннему.

— Нам надо быть уверенными, что рабочие точно знают, что делать, когда мы уедем.

— Я еще не выбрала плитку для кухни, — сказала Джин. — Джоэл не должен приезжать сюда, не хочу, чтобы он видел дом, пока работы не будут окончательно закончены. Можно встретиться в Афинах, побыть там с ним недельку и отправиться в Дельфы.

— Чудесно будет вновь оказаться в Афинах.

Насчет Дельф Дункан сомневался. Опасный бог, возможно, еще обретается там. Дункан, как шотландец, был несколько суеверен. Он не хотел, чтобы какие-то непонятные силы влияли на их жизнь, не хотел, чтобы что-то волновало Джин. Ее состояние заботило его, как состояние человека, который приходит в себя после кратковременного помешательства.

— Полагаю, ты отделалась от Роуз? — спросил Дункан.

— Да.

Джин и Дункан на короткое время останавливались в Париже у его давних друзей по дипломатической службе, и Джин, повинуясь внезапному порыву, написала оттуда теплое письмо Роуз. Письмо очень короткое, без каких-то подробностей, просто как знак, символ или тайная эмблема, кольцо, или талисман, или пароль, подтверждающее их неизменную дружбу и любовь. Роуз, конечно, ответила немедленно, спрашивая, нельзя ли ей присоединиться к ним. К тому времени Джин и Дункан уже уехали из Парижа, и письмо Роуз, такое же короткое, такое же символическое, последовало за ними на юг. Джин ответила, чтобы та не приезжала. Конечно, их дружба вечна. Но она была не уверена, когда и где ей захочется вновь увидеться с ней. Они пережили Ирландию, скорей всего пережили бы это и сейчас. Но Джин не чувствовала никакого желания опять ловить на себе любящие взгляды, ни вести новые интимные разговоры. Потом, конечно, потом, когда будет готов их чудесный дом, к ним будут приезжать. Роуз и Джерард, старые их друзья… как мало их осталось… новые друзья, если таковыми обзаведутся, умные и занимательные знакомые.