Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой - Мальте Рольф

Именно с этой особенностью был связан и тот факт, что ни один регион империи не отличался столь зримым присутствием государства в лице армии, каким отличалось Царство Польское. Опыт восстаний 1830–1831 и 1863–1864 годов, а также военно-стратегическое значение этой выдающейся на запад провинции заставляли Петербург держать в ней больше фортификационных сооружений, гарнизонов и дислоцированных воинских частей, чем где-либо еще. Если гражданские государственные структуры в Привислинском крае были столь же недоразвиты, как и в других частях империи, а чиновники в недоукомплектованном аппарате, учитывая численность населения, дифференцированность общества и отсутствие каких-либо органов самоуправления, были еще более перегружены, чем в других местах, то военные здесь присутствовали в более чем достаточном числе и представляли собой эффективный инструмент обеспечения господства на случай угрозы эскалации конфликтов на местах. Поэтому применительно к событиям революции 1905 года в Привислинском крае лишь в ограниченной мере можно говорить о вспышке насилия в «удаленном от государства пространстве»824. Скорее наоборот, именно повсеместное присутствие полиции и военных изначально и привело к эскалации конфликта – именно на их представителей были направлены террористические акты, – но в конечном счете их же повсеместное присутствие привело и к быстрому завершению восстания. На взгляд коренного населения, слишком часто власть Петербурга представала перед ним в облике своих солдат, Александровской цитадели или казачьего патруля. Это, несомненно, укрепляло тождество государственной бюрократии и оккупационного режима в восприятии поляков.

Доминирование военных было вызвано, конечно, не только мятежными традициями польских провинций, но и расположением данной территории в той зоне международного конфликта, которая с начала XX столетия все больше и больше рассматривалась как будущий театр военных действий. Вместе с тем такое положение Царства Польского – как самой западной провинции Российской империи – подчеркивало его особое значение еще и в другом смысле: проницаемость границ обеспечивала возможность интенсивного обмена между разделенными территориями бывшей польско-литовской дворянской республики, а через Галицию и Познань интеллектуальные течения в Привислинском крае получали тесную связь с развитием идей в Центральной Европе. Не только в воображении царских цензурных чиновников, но и в реальности польские лидеры общественного мнения были прекрасно знакомы с тем, что происходит на европейском рынке идей, хотя почти полностью игнорировали интеллектуальные дебаты, шедшие в русской публичной сфере. На протяжении десятилетий сформировалась и закрепилась разница между интеллектуальными мирами, в которых жили имперский центр и польская окраина.

Такое особое положение Царства Польского и его ориентация на Запад представляли собой не только наследие аристократической нации: они основывались и на логистике трансграничного оборота товаров, движения идей и пассажирских перевозок, в которые был интегрирован этот регион. Неудивительно поэтому, что польские активисты в Привислинском крае очень рано восприняли общеевропейские идеи модерного этнонационализма или быстро скопировали организационные и агитационные формы модерных массовых политических партий. Эти деятели осуществляли трансфер, при котором западные образцы одновременно и поставлялись в Российскую империю, и множились здесь, в крае. Кроме того, заставляя династическую монархию сталкиваться с притязаниями модерного национализма, польские активисты параллельно способствовали тому, что многочисленные противоречия и конфликты в империи в целом принимали национальную окраску. Царство Польское превратилось в генератор такой конфронтации, которая в конечном счете поставила под угрозу всю многонациональную державу Романовых.

Однако этот край был не только рассадником конфликтов, сотрясавших потом всю империю, но и лабораторией имперских методов и практик правления, потому что здесь более интенсивно и, прежде всего, гораздо раньше, чем в других пограничных районах, центр вынужден был реагировать на специфические вызовы, поступающие от периферии. Польские территории были местом, где испытывались методы имперского господства; отчасти они и разрабатывались именно здесь, а потом применялись в других провинциях империи. Это указывает на специфику Царства Польского и одновременно на его выдающееся место в структуре империи. Ведь все вышеописанные особенности существовали в крае отнюдь не изолированно от процессов, шедших в других имперских регионах: через многочисленные каналы и на различных уровнях особенности эти взаимодействовали с процессами, которые во второй половине XIX века принципиально изменили облик всей многонациональной Российской державы. Как ни парадоксально, но то важнейшее значение, какое польские провинции и связанный с ними «польский вопрос» имели для структуры империи и для сотрясавших ее волнений, подчеркивает именно исключительность этого региона: пожалуй, более ни один район страны не оказывал такого непрерывного, формирующего и устойчивого влияния на имперский центр и на остальные периферии, как территории бывшей Польско-Литовской дворянской республики.

Царство Польское традиционно использовалось в качестве «опытного поля» для реформ и мероприятий, которые власти сначала испытывали на имперской периферии, прежде чем внедрять их в центре. Так, хотя Александр I открыто и не заявлял, что польская Конституция 1815 года является пробой или репетицией введения конституции во всей империи, у общественности того времени на сей счет не возникало сомнений. Польские восстания 1830–1831 и, особенно, 1863–1864 годов вынудили Петербург не только перенастроить свою политику в отношении Польши, но и кардинально пересмотреть свои концепции имперской интеграции и соответствующие практики властвования на всех окраинах империи. Как и в других колониальных державах Европы, на периферии генерировались те представления об имперской структуре и соответствующих техниках господства, которые в конечном счете оказывали влияние и на имперский центр.

Административные реформы, начатые Петербургом после Январского восстания в Привислинском крае, были гораздо больше, чем просто реализацией основных принципов Александровских реформ. Они представляли собой скорее модель новой концепции имперского правления, которая родилась в обстановке восстания. Восстание это показало акторам в имперском центре, что неоднородность империи является препятствием для модернизации и что разнообразие изолированных окраинных территорий легко может стать фундаментальной угрозой целостности империи. «Польский мятеж» усилил реформаторские устремления александровской бюрократии. Убежденность, что только унификация и централизация империи смогут в долгосрочной перспективе обеспечить ее существование, в борьбе с польскими повстанцами окрепла. Урок, извлеченный петербургскими властями из событий 1863–1864 годов – событий, в которых им явился призрак отделения Польши от России, – заключался в том, что Великие реформы нельзя ограничивать внутренними территориями империи, а следует распространять также на многочисленные административные и правовые сферы ее периферии. Поэтому невозможно говорить о разрыве с традицией имперской политики эпохи реформ применительно к тому, что Александр III и Николай II усиленно добивались стандартизации административных и правовых систем в остзейских губерниях и Финляндии: это была последовательная реализация того понимания, которое сформировалось в столкновениях с поляками. Используя несколько заостренную формулировку, можно сказать и так: амбициозный проект по преобразованию всей домодерной многонациональной державы в модерную империю зародился в кризисные годы польского восстания. И административные меры, принятые в 1860–1870‐е годы в Привислинском крае, послужили моделью того, кáк следовало организовать имперское управление и остальными окраинами страны.