Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой - Мальте Рольф

В этом обобщающем обзоре итогов исследования можно назвать четыре главных аспекта петербургского владычества в Привислинском крае. Во-первых, имперское господство осуществлялось посредством весьма разнообразного набора структур, акторов и практик. Между центром и периферией происходило сложное, иногда конфликтное взаимодействие, в котором проявлялась неоднородность имперской администрации. Эта неоднородность выражалась не только в многонациональном составе чиновничества, но и во внутренних трениях между ведомствами, между несовпадающими логиками их действий и между должностными лицами. Поэтому было бы неверно изображать имперскую администрацию в Царстве Польском главным образом как силовое ведомство и, соответственно, как аппарат угнетения и воспрепятствования развитию. Она была и этим тоже, но не только: в качестве аппарата, управляющего повседневной жизнью, эта администрация оказывала очень разнообразное, отчасти определяющее влияние на человеческое общежитие. Данный аспект имперской власти – ее формирующее влияние на социальные структуры и социальные взаимодействия – проявлялся во многих областях.

Тем самым оказывается затронута и вторая основная тема. Представители имперской власти и их польские и еврейские контрагенты создали сообщество в конфликте. Зоны контакта между местным обществом и бюрократией демонстрировали широкий диапазон возможностей для сотрудничества, трансграничного взаимодействия, а также для готовности к сопротивлению и для использования механизмов исключения.

Эти сближения и их границы в богатой конфликтами зоне контакта повлияли и на те представления, которые складывались у живших и работавших там людей: о собственной идентичности, о своем месте в социальной и культурной системе, а также о месте Привислинского края в империи. То же касалось и идентитарных проектов имперского общества, бывшего чужим в этих землях. Здесь мы отмечаем все увеличивающуюся разницу в самоописаниях между высшими административными чиновниками с одной стороны и все более националистически настроенной русской общиной в Царстве Польском – с другой. Для наднациональной административной элиты петербургского режима противостояние русскому национализму и радикальным требованиям превращения империи в национальное русское государство становилось все более неразрешимой дилеммой.

Однако в годину своего фундаментального кризиса имперское правление показало и способность к стабилизации. Угроза царскому режиму, которую принесла революция 1905–1906 годов, и его реакция на этот вызов составляют четвертую важную тему этой книги. Следует иметь в виду, что революционные годы – 1905–1906, равно как и 1830–1831 и 1863–1864, – представляют собой совершенно исключительную ситуацию. Нормальным же было состояние пусть и конфликтного, но гораздо менее насильственного сосуществования царской бюрократии и местного населения, и именно это было характерно для подавляющей части времени многолетнего российского правления в Царстве Польском.

Даже в условиях кризиса петербургский режим оказался устойчивым. Причиной тому было не только наличие военной силы в польских провинциях и готовность должностных лиц бескомпромиссно использовать эту силу против мятежного гражданского населения. Имперские власти смогли создать modus vivendi и обеспечить долговременное замирение неспокойного края. Поэтому не может быть сомнений в жизнеспособности петербургского правления в Царстве Польском в мирное время – несмотря на то, что у чиновников отсутствовали концепции долгосрочной интеграции «чужой страны» в Российскую империю. А потому есть все основания констатировать, что крушение российского владычества в Привислинском крае произошло по внешним причинам – оно было следствием войны и военных поражений царской армии.

Одновременно на примере Царства Польского проявляется гетерогенность и сложность, характерная для многонациональной и многоконфессиональной Российской империи в целом. Многие из конфликтов, происходивших здесь, были типичны и для других периферийных районов империи. Поэтому необходимо поставить вопрос о месте Царства Польского в ее структуре и обсудить релевантность его «особенностей», так часто подчеркиваемых современниками, имперскому целому.

Имперские чиновники и выразители мнений польской общественности мало в чем были настолько же единодушны, как в подчеркивании «особых условий», характерных для Привислинского края. Хотя они и делали совершенно разные выводы из констатации этой «особости» и обосновывали ею противоположные требования, в самом своеобразии этой части империи ни у кого из них сомнения не возникало, и во многих отношениях с этим мнением современников нельзя не согласиться.

Во-первых, помимо Царства Польского и остзейских провинций не было в Российской империи другого региона, где отношения власти и подчинения между центром и периферией настолько противоречили бы разнице в уровне общего регионального развития. Управляя Польшей, Петербург имел дело с провинцией, которая в значительной своей части далеко обгоняла в экономическом, социальном и культурном развитии внутрироссийские территории. Это было не столь очевидно применительно к крупным городам, особенно если иметь в виду Варшаву, но даже здесь начиная с 1890‐х годов о сколько-нибудь значительном дефиците модернизации уже не могло быть и речи – Варшава стала бурно развивающимся мегаполисом. В целом экономическая мощь Царства Польского была огромна, темпы индустриализации, сопровождаемой технической и инфраструктурной революцией и урбанизацией, сделались с конца XIX века стремительными. Высокая плотность населения, относительно густая транспортная сеть, пространственная близость промышленных объектов и городов, а также превосходящая всех их Варшава как мощный двигатель трансформации складывались в общую картину региона, который уже хотя бы по уровню экономического развития резко отличался от всего, что было знакомо имперским чиновникам по внутренним регионам России823.

В то же время они имели здесь дело с таким культурным уровнем и такой интенсивной социальностью, какие были им неведомы и какие, с учетом антагонизма между имперским центром и польским обществом, порождали у них прежде всего ощущение угрозы. Даже во второй половине XIX столетия в Царстве Польском еще заметно было существование длительной традиции польской независимой государственности и сохранение идеи шляхетской нации. Внимание к этому прошлому в кругах элиты местного общества поддерживало память о польском величии даже в условиях царской цензуры и обеспечивало формирующееся национальное движение богатым арсеналом исторических символов, юбилеев и героев. Здесь имперские власти столкнулись с интенсивным политическим дискурсом на тему польской нации, а с 1890‐х годов и на тему польской национальности, – с таким дискурсом, который в других областях империи существовал лишь в зачаточном состоянии или вообще стал формироваться лишь во второй половине XIX века.