Нова. Да, и Гоморра - Сэмюэл Дилэни

Кровь — на всех шпалерах, кроме первой.

Дикий вепрь пронзает гончую. Единорог в загоне ранен в бок, а дева… больше не дева. Ухмыляющийся слуга пал жертвой несчастного случая на охоте.

Смотрите, ни на одной из шпалер нет воды, за исключением той, что льется из искусственного источника — фонтана. Ни ручейка, ни дальнего морского пейзажа, ни росы, ни дождя. Сам фонтан выткан на той шпалере, где нет крови, а значит, это не христианская аллегория. Но для непосвященного должна выглядеть именно так. Крови как христианскому символу всегда сопутствует вода: пронзенный бок Христа и пролившийся затем ливень; вода, претворившаяся в кровь на Тайной вечере, обретает силу лишь через воду, которой Христос омыл ноги ученикам. Нет, женщины, которые ткали эти шпалеры, вкладывали в них другие, не религиозные таинства, но, боясь ереси, придали шпалерам мнимый религиозный подтекст, изобразив единорога с пронзенным боком: распятого Христа. Без моря, ручьев, величия морских волн нет истинного религиозного достоинства. Иордан, Ганг, Евфрат, Стикс, река, что пересекает Темпейскую долину, бореальные воды вокруг острова Туле и озеро Неми.

Нигде нет и намека на море, значит подразумевается что-то иное. Всмотритесь в неполную шпалеру. Что было выткано на утраченном холсте? Наберитесь терпения и размотайте золотые, алые и бирюзовые нити. Сотките лесные цветы, бузину, дубы, буки и тисы с багряной корой. Предположительно на утраченном фрагменте дева увлекает единорога в ловушку. Но как именно? Потратьте двадцать минут и мысленно сотките картину на холсте. Должно быть, деве пришлось долго торчать в лесу, переминаясь с ноги на ногу, корсет жал невыносимо, а в парчовые складки подола забились листья. Дева грызет большой палец, пронзительные крики соек и чибисов заставляют ее вздрагивать. Сырая подстилка под вышитыми цветами промочила тонкие подошвы туфель. Дева потеет под тяжелым бархатом, хотя воздух свеж, и боится, что запах ее подмышек просочится сквозь аромат духов. Она несмело ищет глазами мяту, чтобы освежить дыхание, но не находит ее среди трав и подлеска.

Звук. Дева крутит головой и замирает, раскрыв рот, пристально вглядываясь в темноту между деревьями, уложенные в прическу волосы встают дыбом под вуалью ее конусообразного колпака. Листья прямо перед ней шуршат, и она ощущает, как в животе извивается целый выводок мелких зверьков, о существовании которых она не подозревала. Шлейф платья шелестит под порывом ветра, который поднимает листья, обнажая что-то грязно-белое — плечо зверя. Весь день он проспал в уютной сырой ложбине, где на деревьях почти не осталось листьев, а трава под бешеными копытами сбита в труху. Четыре месяца единорог не мылся, и теперь от него несет отвратительным конским потом. Вставая с земли, он тычется мордой в заросли, рог протыкает цветы и подрагивает. Дева сразу замечает, что витой рог не такой уж ровный. Он тусклый и расщепленный на конце, неухоженный. Глаза у зверя большие и карие, белки выделяются на фоне миндалевидных глазниц и налиты кровью. В уголках скопился гной, как у комнатной собачки, которой вовремя не промыли глаза борной кислотой. Темная поверхность ноздрей вывернута наружу.

Деву охватывает омерзение.

Как и единорога: хотя запах ее потеющей плоти привлекает его, едкая лекарственная вонь спирта и амбры — вонь прогорклого масла для волос, ароматизированного засушенными цветами, отвратительна. Однако единорог еще плохо соображает после сна, и он подходит ближе. Она замечает его грязные копыта. Мужчины, которые не моют ног, особенно перед тем, как лечь в постель, всегда возмущали ее — в теории, поскольку она девственница и знает о подобных вещах понаслышке, из книжек. Его рог следовало бы отполировать. Дева делает шаг навстречу и останавливается, когда конь фыркает и слизь ошметками летит из ноздрей. Затем уставляет в нее ноздрю и тихо ржет. Дева заворожена его грубостью. Чувствует слабость в желудке, но не в силах сдвинуться с места. Она смотрит на омерзительную морду зверя и уже готова отказаться от дурацкой затеи и вернуться в замок, и чем скорее, тем лучше, но единорог опускает голову и проводит мордой по земле, оставляя на траве темный блестящий след. Что ж, с мерзкой слизью покончено. Когда единорог поднимает голову, дева делает шаг вперед.

Ободренный, единорог прыгает.

Дева вскрикивает, пятится, наступает на шлейф, падает навзничь, раскинув руки и ноги, сердце выпрыгивает из груди. Ее колпак в грязи, прическа растрепана, а глупый единорог взирает на нее сверху вниз с самой странной ухмылкой, которую можно вообразить на лошадиной морде. Она робко пытается перекатиться на спину, но копыта придавили подол. Дева замечает между передних ног единорога розовое брюхо, почти лишенное растительности, как у крысы, и неописуемо грязное. Гениталии скрыты буйной порослью, заляпаны грязью и выглядят абсолютно бесполезными. Чтобы довести их до такого состояния, думает дева, надо долго тереться ими о грязное бревно.

Единорог ржет, забрызгивая лицо девы слизью из ноздрей. Только этого не хватало! Она рывком перекатывается на бок — платье трещит под грязными копытами. Затем вскрикивает, потому что единорог наклоняется и рогом толкает ее назад, пропарывает корсаж, оставляет рану от соска к ключице, рвет плечевую связку. Боль адская. «Прекрати сейчас же!» — кричит она. Глаза щиплет от слез, на пальцах кровь.

И вновь она силится освободиться, платье рвется дальше, но единорог отскакивает, вероятно испугавшись вида крови. Дева с трудом встает, одной рукой придерживая подол, другой прижимая к груди разорванный корсаж. Единорог отступает, ходит кругами (ниже крупа до самых колен все заляпано навозом, хвост щетинится репьями и кишит насекомыми), бьет копытами. И снова устремляется к деве, блестя мокрыми боками, копыта сквозь засохшую грязь вспыхивают серебром. Сердито шурша, сучья клонятся к земле, и внезапно солнечные лучи осыпают золотыми монетами лошадиную холку. Одна за другой монеты скатываются на землю, а единорог все ближе.

Дева пятится назад, испуганная, кровоточащая.

Пока не натыкается спиной на древесную кору.

Наливаясь рубинами белков, единорог тянется к ней мордой, и мухи ползают у него в ушах, мерцая как зеленые витражи в мраморных оконных раструбах. Мокрый бархатный нос тычется деве в шею, и зверь опускается на колени. Ее рука на грубой шкуре медлит, не решаясь ни оттолкнуть его, ни прижать к себе, как велел отец. Единорог шепчет, и его шепот словно скрип песка в сухих листьях. Между прерывистыми вздохами и ржанием дева различает слова: «Дурочка! Дурочка! Я всего лишь миф в шкуре единорога, но я разорву тебя на кровавые ошметки!..» Его согнутое колено давит ей на живот. Хрип застревает в горле. Дева вырывается, оступается и чуть не падает, бежит со всех ног…

Лес в ее голове обращается храмом. Древесный лабиринт уже не лабиринт, а залы, галереи, каменная резьба, нагромождение апсид и притворов, и среди них возникает видение распятия, но распинают не ее. Лозы на глазах каменеют, обращаясь классическими фризами. Топот ее ног по мягкому дерну отзывается грохотом металлических шариков по граниту. Словно злобные ведьмы и духи деревьев, листья хлещут деву, хлещут по плечам — там, где голое тело под разорванным платьем. Ветви тянут к ней растопыренные пальцы, шлепают по лбу, дергают за волосы, когда она ныряет под низкими сучьями, которые служат ей опорой, когда несется мимо колонн из дубовых стволов, что поддерживают хоры. Единорог не отстает, ритму копыт вторит треск ветвей, шорох камней и листвы у нее под ногами. Дева будет бежать, а боль будет разгораться в груди, будет нестись сломя голову, а ужас будет сгущаться трухлявыми корнями поперек тропы, жгучими ударами черных ветвей, пронзительными криками семи грачей, дева будет…