Охота полуночника - Ричард Зимлер

Я не могу поспеть за ним, когда он бежит по городу. Не знаю, как он может так быстро ходить на своих изувеченных ногах. Он оборачивается ко мне и смеется. Я испускаю стон и машу ему рукой.

Невозможно заранее представить, какой странной окажется жизнь до того, как столкнешься с печалью и смятением. Я была сиротой, а затем меня удочерил Джон, а затем вернулся папа. Заставляет поверить, что все на свете возможно. Папа говорит, что эта вера — самая сильная.

Но я все же не верю в это до конца, потому что у нас совсем испортились отношения с Уильямом Артуром, когда десять недель назад у меня прекратились месячные. Он наговорил мне гадостей и начал указывать, как поступить с ребенком, который растет у меня в животе. Он обвинил меня, что я «похитила его семя».

Пусть живет, как хочет. Я-то знаю, что такое кража, и я никогда ничего у него не похищала.

Теперь в школе он держится любезно, но почти со мной не разговаривает. А мне от него ничего и не нужно. Я обучаю детишек, а еще у меня есть Джон и его семья, и папа, и мне это довольно.

Не хочу завязываться узлом и разрываться на части только ради того, чтобы быть с мужчиной. Даже с хорошим мужчиной. И вообще, мне часто хочется быть одной. Возможно, то, что случилось между нами, вообще не его вина. И не моя. Но я не для того сбежала из Ривер-Бенда, чтобы опять слушать чужих приказов.

Прекратив встречаться с Уильямом, я еще больше полюбила одиночество. Должно быть я — очень своеобразная юная леди.

География тоже очень важна. Помню, что говорила об этом детям. Если бы мы жили всего на двести пятьдесят миль южнее, то все были бы рабами. Думаю, для нас самая важная задача — сделать так, чтобы карты и границы имели меньше значения.

Я очень многого не понимаю, но ведь мне всего семнадцать. Папа говорит, что так оно и должно быть. А Джон как-то сказал, что у евреев есть обычай посвящать в тайное знание лишь тех, кому уже исполнилось сорок лет.

Больше всего мне хотелось бы понять, как так случилось, что эта новая жизнь ждала меня в Нью-Йорке, а я даже об этом не знала. Мы не можем предсказывать будущее, это верно, но я не могла даже вообразить, что ожидает меня впереди.

Поэтому мне кажется, что внутри каждого из нас сокрыты тысячи возможностей и каждая из них — как гусеница в огромном коконе. Многие люди не хотят этого признавать, но нашу жизнь вершат обстоятельства. Не то, чтобы я сильно изменилась, если бы по-прежнему жила в Ривер-Бенде. Думаю, я была бы такой же, как сейчас. Но у меня было бы меньше возможностей проявить себя. Я не смогла бы преподавать. Не смогла бы дарить себя миру, — а это мне кажется сейчас самым важным.

Думаю, это и есть самое худшее в рабстве. Нам не позволяют отдавать себя миру. Я читала книгу, которую дал мне Джон о скрытом значении рабства. Ее написал Бенджамин, еврейский философ из Португалии, и я думаю, он прав.

Я рада, что у меня теперь есть шанс. Я благодарна маме, папе и многим другим, Лиле и, конечно, Кроу. Отважному, замечательному Кроу. Ткачу, который отдал за меня жизнь. И Джону.

Странным образом я благодарна даже мастеру Эдварду, миссис Холли и даже Большому Хозяину Генри — всем белым в Ривер-Бенде, ведь это благодаря им я стала такой, как сейчас.

Я не стану торопиться, как всегда советует папа. Я возьму от жизни все, что смогу, а затем передам это своим детям, — и прежде всего тому малышу, что сейчас растет у меня внутри.

Мемория Тсамма Стюарт,

Нью-Йорк, 17 октября 1825 пятого года.

Полночь… Я лежу один в своей постели и думаю о том, что в своей жизни совершил одно очень-очень хорошее дело. Возможно, этого вполне достаточно. Нет, я не охотник в том смысле, как это обычно понимают. Но мы нашли друг друга. Виолетта просила девочек передать мне, что это произошло под светом Стрельца. Я думаю, она права.

Я по-прежнему многого в ней не понимаю. Надеюсь, что, живя порознь, мы, наконец, сможем выстроить нашу жизнь так, как хотим. Когда я написал ей о появлении Полуночника, то пересказал все, что он говорил насчет рабства. А она написала в ответ: «Порой целой жизни не хватает, чтобы исправить одну-единственную жестокость. Мне кажется, нам всем дается шанс стать хорошими людьми, но стоит хоть на полшага сойти с этого пути, — и ты пропал. Мы с тобой теперь это знаем». И затем приписала: «Возможно, некоторым людям даже нравится вкус камней. Как ты считаешь?»

Не только Полуночник, но и Берекия Зарко также отыскал меня сквозь столетия и помог, когда я падал во тьму. Возможно, то было лишь видение, явившееся в бреду. Но я все же верю, что мой предок живет у меня в душе. В этом смысле он и впрямь смог отправиться в будущее и я — сосуд, вмещающий его.

Когда я думаю о нем, то невольно задумываюсь и о том, что оставлю после своей смерти потомкам. Возможно, я выбрал бы портрет Полуночника, который нарисовал в Александрии. Думаю, любой, кто увидит этот рисунок, поймет, как я старался передать на бумаге всю красоту этого человека.

Оливковые сестры сказали бы, что я сумел вдохнуть жизнь в свой набросок. Возможно, теперь у меня хватит сил, чтобы закончить те изразцы, с рабами в поле. Посмотрим…

Когда мне было семь лет, я узнал из «Лисьих басен», что «тот, кто встает на путь зла, идет по нему к погибели». Но что насчет добра? Способно ли оно возрождать жизнь?

Ничего не могу сказать об этом, но мне кажется, что доброта — единственное чудо, доступное человеку. «Тот, кто встает на путь добра, соединяет несоединимое».

Я понял это в тот самый миг, когда увидел Полуночника на пороге. Возможно, тот мудрый старый лис, что написал свои басни для семилетнего шалуна из Порту, хотел мне сказать: «Тот, на кого всю жизнь охотились и ставили силки, освободившись, способен на многое».

Я не хочу оставлять своих дочерей, Морри, Полуночника и маму, но если бы мне сейчас предстояло расстаться с жизнью, меня бы утешила мысль, что я кое-чего добился. Думаю, что этого достаточно для каждого из нас.

Мы считаем себя созданием времени и пространства, но на самом деле это не так. Вот уже несколько ночей я подолгу сижу во тьме лицом к Иерусалиму и отчетливо понимаю это. Я высвобождаюсь из тела, сбрасывая его, как призрачное одеяние. Границы распахиваются, и я обретаю свободу, плыву, как звуки музыки, сам не зная, куда. Я нигде. И я знаю, что ничем не отличаюсь от Полуночника.

Я в каждой ноте и в каждом аккорде. Все люди таковы, иначе мы бы не слышали этой чудесной музыки. Все, что снаружи, — познаваемо изнутри. Все до последнего атома.

Надежда сделала меня своим сосудом. Конечно, это еще не конец. Передо мной лежит долгий путь, хотя я еще не знаю, что будет, но ощущаю давление неких могущественных сил. Самого мира, если угодно, или моих дочерей, которые несут в себе свою мать и меня и, должно быть, желают, чтобы я подольше оставался с ними.