Две королевы - Джон Гай

Любовь Марии к изображениям животных отражает то обстоятельство, что в своем одиночестве она обращалась за утешением к домашним питомцам. Вскоре после переезда в Шеффилд Лодж она попросила своего посла в Париже связаться с ее дядей, кардиналом Лотарингским, который удалился в Лион. «Я уверена, что он пришлет мне пару милых маленьких собачек, а Вы купите для меня еще несколько штук, потому что кроме чтения и вышивания я нахожу радость только во всех маленьких животных, которых мне удается получить. Вы должны прислать их в корзинах и держать в тепле». Когда собак доставили, Мария призналась: «Я очень люблю маленьких собак, но боюсь, что они вырастут довольно большими».

Любовь Марии к животным также стала инструментом ее дипломатии. Кастельно, знавший ее еще с юности, в 1575 г. был назначен французским послом в Лондоне. Он написал Марии через несколько месяцев после прибытия — просил помощи в поиске английских охотничьих собак. «Я сразу же попросила графа Шрусбери помочь мне, — ответила Мария. — Он дал мне трех спаниелей и двух других собак, выразив уверенность, что они хороши». Когда Кастельно собаки были уже не нужны, Мария послала их своим кузенам из семьи Гизов, в качестве подарка для Генриха III, нового короля Франции, который в 1574 г. в возрасте двадцати двух лет унаследовал престол от своего болезненного брата, Карла IX, после того, как год пробыл избранным королем Польши. Единственное, о чем жалела Мария, — что она сама не может посмотреть собак в деле. «Ведь я пленница, и могу лишь оценить их красоту, поскольку мне не разрешено ездить на лошади или охотиться», — жаловалась она.

В Шеффилде Мария решила завести птичник. Она привыкла к экзотическим птицам при дворе Генриха II и начала с того, что обратилась к своему представителю в Париже найти для нее родительские пары горлицы и барбарийской утки. «Я хочу, — писала она, — проверить, смогу ли я вырастить их в этой стране, поскольку Ваш брат говорил мне, что когда жил с Вами, ему это удалось… Я получу огромное удовольствие, если они будут жить у меня в клетках, подобно мелким птицам, которые у меня уже есть. Это займет время пленницы».

Мария часто возвращалась мыслями во Францию. Несмотря на то что ее письма вскрывали, она писала чиновникам французского посольства в Лондоне, своему дяде кардиналу Лотарингскому, герцогу и герцогине Немур, а также — хотя и реже — пятерым кузенам, детям ее убитого дяди, герцога де Гиза. Поначалу она не знала, что ее письма перехватывают и направляют для проверки или расшифровки агентам нового главного секретаря Елизаветы, сэра Фрэнсиса Уолсингема. Сорокачетырехлетний секретарь пользовался покровительством Сесила еще со времен учебы в Кембридже. Уолсингем был самым твердолобым идеологом при дворе Елизаветы, убежденным кальвинистом, который при любой возможности восхвалял Реформацию. Сесил рекомендовал его Елизавете на должность главного секретаря в декабре 1573 г. Около пяти лет молодой человек работал на него в качестве специалиста по разведке и руководителя шпионской сети. Письма Марии аккуратно вскрывали, копировали, а затем отправляли адресатам — с неповрежденными печатями.

Мария была потрясена и испугана реакцией на ее письма. На многие из них она даже не получала ответа. Даже от ее тети Анны, герцогини Немур, вдовы ее убитого дяди, которая всегда с сочувствием относилась к Марии, но и ее письма постепенно иссякли. К середине 1570-х гг. семья Гизов утратила былое могущество; их оттеснили соперники, наследники и преемники коннетабля Монморанси и его давнего союзника Антуана де Бурбона. Влияние кардинала Лотарингского практически сошло на нет. Он и кузен Марии, Генрих, герцог де Гиз, покинули Париж и удалились в Жуанвиль и Медон.

В декабре 1574 г. в Авиньоне в возрасте пятидесяти лет умер кардинал Лотарингский, и оборвалась главная ниточка, связывающая Марию с Францией. Печальное известие пришло к ней в феврале, через месяц после того, как она написала дяде длинное письмо, уговаривая его не бросать попыток вернуть благосклонность Екатерины Медичи. Мария была очень расстроена. «Сначала я не могла сдержать чувств или остановить потоки слез, — писала она, — но мои долгие несчастья приучили меня надеяться на утешение всех горестей в лучшей жизни».

В живых оставался только один из ее дядей, Клод, и Мария понимала, что судьба семьи перешла в руки нового поколения. Она стала печальной и подавленной, сильно горевала из-за утраты. Мария боялась, что кузенов не интересует ни ее судьба, ни ее дело, которое они, по всей видимости, считали проигранным. Екатерина, по-прежнему сохранившая влияние на короля, оставалась ее врагом. Такой же далекой и бесполезной была патриарх семьи, Антуанетта де Бурбон, некогда ангел-хранитель Марии, а теперь испытывавшая горькое разочарование бабушка, продолжавшая винить внучку в опрометчивых браках, и втором, и третьем.

Мария так и не избавилась от любви к роскоши, к которой привыкла во Франции. Она попросила своего агента в Париже прислать ей «фасоны платьев, а также золотую и серебряную парчу и шелк, самые красивые и редкие из тех, что носят при дворе». Она заказывала чепцы «с короной из золота и серебра, такие, которые раньше шили для меня». Мария также интересовалась новейшей итальянской модой: «чепцами, вуалями и лентами». В последнем письме дяде она просила «изящное золотое зеркало, которое прикреплялось бы к поясу с помощью цепочки». Она хотела выгравировать девиз на раме, заключающей две монограммы, ее и Елизаветы. Она также заказывала миниатюры со своим изображением, чтобы дарить сторонникам в Англии, «которые просят мой портрет». Вскоре после смерти дяди Мария получила разрешение позировать художнику в Шеффилде. Она утверждала, что хочет отправить миниатюры друзьям во Францию — вполне разумное объяснение, хотя, наверное, неискреннее.

Трудно сказать, верно ли эти портреты передают внешность Марии. Портрет в полный рост, выставленный в Хардвик-Холле, на котором Мария изображена набожной католичкой в возрасте тридцати шести лет, с распятием на груди и четками на поясе, является посмертным. Несмотря на утверждение, что портрет был написан в 1578 г., его нет в описи, которую Бесс из Хардвика составила в 1601 г., и упоминания о нем появляются только после того, как Яков VI взошел на английский престол в 1603 г.

В 1575 г. Мария позировала неизвестному миниатюристу, а в 1578-м — Николасу Хиллиарду, признанному мастеру этого жанра, вернувшемуся из Франции. В обоих вариантах на ней мягкий батистовый чепец, прикрепленный к модному покрывалу на каркасе и воротнику из тонкого кружева. С двух сторон из-под чепца выбиваются блестящие — но теперь, возможно, более темные и к тому же искусственные — локоны. Миндалевидные глаза по-прежнему яркие и внимательные. Скулы такие же высокие, нос с небольшой горбинкой — голова на портретах немного повернута. Мраморная кожа безупречна, но лицо стало чуть шире, и появился второй подбородок; это уже не юная девушка и не молодая женщина в расцвете лет. Сказывались годы, проведенные в неволе.

Мария посылала дорогие подарки Елизавете в тщетной попытке привлечь ее внимание, чтобы английская королева чувствовала себя обязанной ее освободить. Начала она со сладостей из сахара, марципана и орехов, привезенных из Франции, — Елизавете, которая была сладкоежкой, они очень понравились, несмотря на предупреждение, что сладости могут быть отравлены. Среди других подарков была юбка из роскошного алого атласа, украшенная тафтой, которую Мария вышивала сама. Она придумала сложный узор из английских цветов, увенчанный чертополохом, а для того, чтобы придать ей еще более модный и богатый вид, использовала дорогие нити из шелка и драгоценных металлов, лучшие из тех, что имелись у ее французских поставщиков. Она попросила французское посольство в Лондоне доставить юбку Елизавете — несмотря на протесты Шрусбери. Говорят, Елизавета восхищалась подарком и «очень его ценила». На какое-то время она смягчилась к Марии, но это продолжалось недолго и не привело к ослаблению надзора. В частности, Марии было отказано в дополнительных прогулках, которых ей больше всего не хватало. Шрусбери докладывал: «Я буду очень недоволен, если ей или кому-либо из ее приближенных будут позволены прогулки за ворота… Я разрешаю ей гулять на свежем воздухе на плоской крыше, а также в моей просторной столовой и во внутреннем дворе». Считалось, что этого вполне достаточно — на тот случай, если она склонна к побегу.