Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина

Когда потом, взрослыми, мы будем искать свою дачу (купить, строить, растить своих детей), то будем сознательно или подсознательно искать тот свет, тот запах, те очертания вдали, на которых выросли сами. Это и ностальгия, конечно, но еще и физиологическая потребность поймать за хвост тень своей детской Аркадии. Это очень видно по эмигрантским «дачам», разбросанным там, куда русских изгнанников закидывала судьба. Русские дачки в Катскильских горах в штате Нью-Йорк, где важны не горные вершины, а сосны да озера, в которых бывшие москвичи и ленинградцы находили свои Комарово или Малаховку. Дачи в Канаде. Иногда вдруг во французской Бретани или на Голанах. Все вокруг другое, но то сосна, то рябина, то звук речки за окном… У каждого свое. То, дачное, куда более впившееся в кровь городского человека, чем, казалось бы, являющийся его сутью город.

Музей Москвы расскажет свою историю о московских дачах – дворянских, разночинных, послереволюционных, номенклатурных, обычных советских, с удобствами на улице, и новорусских, в которых выражены все комплексы владельца тех самых советских дачек. О внешних различиях можно говорить бесконечно. Но «дача» в русской культуре, как у нас принято, больше чем просто загородный дом. Это место силы и место свободы. То, чем в городе была кухня, за городом становилась дача. Свежий воздух, говорите… Да, конечно, и он тоже. Оглянитесь вокруг – явно пора на дачу!

18 мая 2016

Роль символичности в истории

Выставка «Праздничное оформление города. 1918‐й – 1930‐е годы», Музей петербургского авангарда

Майская эпопея с праздничным убранством наших городов закончилась, и самое время обратиться к историческим аналогиям. За пару последних лет оформление 9 Мая в российских городах недвусмысленно отсылало к мысли, что это самый главный сегодня государственный праздник. День памяти превратился в день народного единства вокруг военной нашей силищи, узкотематические символы по силе напряжения сравнялись с Берлинской стеной, а камуфляж оказался едва ли не главной визуальной скрепой народа-победителя. Праздники для историков – идеальная лакмусовая бумажка.

Первую годовщину Октябрьского переворота надо было праздновать с размахом. Вот только в Петрограде были голод и разруха, страна воевала, столица опустела – и лишь холодный ветер с Невы гонял мусор по бесконечным этим площадям и проспектам. Единственными бесспорными обитателями призрачного города были сотни каменных истуканов – памятников атлантов, кариатид, ангелов, архангелов и вспененных коней. Праздник в этом антураже должен был бить наповал и заставить забыть «город пышный, город бедный». В общем – «клином красным…».

Боевыми клиньями до 1932 года способны были быть, конечно, только авангардисты. Их не смущали колонны и шпили, кумач был плохого качества, но выдавали его по первому требованию, а радикальное формообразование способно было в их глазах прикрыть нищету материалов. В 1918 году в России был введен «красный календарь», учреждавший новые революционные праздники. Главным торжеством года был назначен день Октябрьской революции, вторым по значимости стал Первомай.

Первая же годовщина Октября выдала самую знаменитую в истории отечественного искусства декорацию: площадь Урицкого (Дворцовая площадь) была убрана по эскизам Натана Альтмана. Другие художники были отправлены покорять Исаакиевскую, Казанскую и Знаменскую (Восстания) площади, Литейный проспект, площадь перед Смольным. Альтман, художник талантливый, но формально осторожный, описывал позже свой план: «Я поставил себе задачу изменить исторически создавшийся облик площади. Превратить ее в место, куда революционный народ пришел праздновать свою победу. Я не стал украшать ее. Творения Растрелли и Росси не нуждались в украшениях. Красоте императорской России я хотел противопоставить новую красоту победившего города. Не гармонии со старым я искал, а контраст ему». Центр композиции искать было не нужно – Александрийскую колонну в этой роли побороть было невозможно (по легенде, ее и снести-то большевикам не удалось), но можно было попробовать ее использовать. Альтман обыграл постамент, фонари и ограду столпа, закрыв их (и нижнюю часть колонны) щитами красного, желтого и оранжевого цветов. Мировой пожар загорался вечерами под ангелом с крестом. Фасады Растрелли и Росси оставили в покое, а вот пробелы между зданиями прикрыли щитами, выкрашенными однотонными красками, задавая тем самым площади новый ритмический строй. Самые радикальные изменения претерпел Александровский сад – голые октябрьские деревья Альтман затянул зеленой тканью. «Деревья опять зазеленели», – будет вспоминать художник.

Использовать цвет и плоскости в качестве символов нового строя решился только Альтман. Другие авторы чаще всего шли по пути наращивания словесных смыслов – буквы и слова заполоняли улицы праздничных городов. До всеобщей ликвидации безграмотности было еще ох как далеко, но слова-образы должны были стать основой визуального языка революции. Эта традиция останется неизменной вплоть до падения советской власти. А вот постройка временных арок и постаментов там, где им с градостроительной точки зрения делать совершенно нечего, будет востребована парками культуры и отдыха тоталитарной «культуры-2» и сойдет на нет после борьбы с излишествами.

Октябрьские годовщины с художественно-радикальным уклоном будут отмечаться с особым размахом еще в 1927‐м и 1932‐м. После форматы возможного и невозможного на десятилетия заморозят. В последние годы вербальные украшения все сильнее заменяются визуальной символикой. Апофеозом этой традиции стало внедрение полосок и цветов георгиевской ленточки в любое праздничное украшение 9 Мая. Неискушенный во всех других случаях в геральдике зритель считывает екатерининскую черно-оранжевую символику уже автоматически. Утопленные в полосатую ткань мосты и проспекты Петербурга в этом мае – зеркало новой «бессловесной» практики. А вот зеленые медведи и яйца, раскиданные по Москве перед Пасхой, оказались нечитаемыми – сродни садовым гномам, присутствие которых в палисадниках есть лишь признак китча, но никак не передачи особых смыслов.

Выставка в Музее петербургского авангарда ни к каким нынешним праздникам не приурочена. Это скромный (всего пара залов с эскизами) и неназидательный рассказ о том, как было. Вот только сила убеждения, которую требовалось вложить в создание (и, более того, во внедрение в сознание) новой символики, удивительным образом роднит наши времена. Визуальный официоз снова с нами, камуфляж заменил кумач, парады стали роскошнее, ширпотреб с символикой лезет изо всех углов, но неестественность этой декорации остается такой же. Вечные огни, факелы в траурные дни на Ростральных колоннах, памятники известным и безвестным павшим не требуют камуфляжа.

19 января 2017

Что скрывает быт

Выставка «Коммунальный рай, или Близкие поневоле», Государственный музей истории Санкт-Петербурга

Особняк Румянцева находится на Английской набережной. Соседство с дворцами, Адмиралтейством и даже с самим Эрмитажем никого от коммунального ада спасти не могло. Лучшие виды из окон ленинградских квартир были из казенных домов, отхвативших самые высокородные особняки, и из коммуналок. Коммунальные квартиры (как и еще худший вариант временного, ставшего постоянным жилья – бараки) были во всех крупных городах СССР, но в Ленинграде они достигли рекордного числа: опустевший в 1918‐м город заселили приезжие, и к концу 1920‐х коммуналки составляли около 70% всего жилого фонда. В последующие двадцать лет население Ленинграда выросло в три раза (с 1 до 3 миллионов человек) – рабочий класс пополнялся сбежавшими от голода и коллективизации крестьянами.