Верлен - Пьер Птифис

Но такой колоритный Верлен будет все реже и реже появляться на холме Св. Женевьевы. Он больше не выходит из своей квартиры на улице Декарта. Он абсолютно немощен, обессилен своим прошлогодним заточением, часами сидит в кресле, размышляя о страшном будущем, предаваясь мечтам или слушая Эжени, зачитывающую ему хронику происшествий. Вновь, как и на улице Сен-Виктор, его подавляет мучительная бездеятельность.

Чтобы убить время, Поль забавляет себя тем, что красит все в доме золотой краской: стулья, шнурок от звонка, цветочные горшки, птичью клетку, разрезной нож и даже свое перо!

— Я, как царь Мидас, превращаю все в золото! — говорит он[742].

Однажды Морис де Плесси, усевшись на свежевыкрашенный стул, испачкал брюки. И вот какова была его реакция: «Еще никто не уходил от поэта, усыпанный золотом!» Но Поль занимается не только покраской мебели: он ведет что-то вроде хроники парижской жизни для газеты «Сенат». Вот его рассказ о преждевременной смерти Эдуара Дюбю, вот рецензия на новую книгу графа де Монтескью «Шаг от сна к воспоминанию» и прочее.

Эрнест Делаэ в своей книге «Верлен» показывает нам его обыденную жизнь. В ней есть один характерный отрывок: рассказ о том, как, пользуясь отсутствием Эжени, Бибиля-Пюре пришел поболтать с Верленом. Когда она вернулась, Биби сидел, развалясь в ее кресле; это совсем не понравилось Эжени:

«О, напрасно он рассыпался в приветствиях, напрасно с усердием осведомлялся, не прошел ли скверный насморк… кривляясь, как обезьяна… Сперва с ней случился приступ сильного кашля, она носилась по комнатам, яростно вытирая пыль, толкала Биби, мела у него под ногами… и вдруг, под воздействием сердечных средств, которые она только что приняла, разражалась порывом выспреннего гнева.

Как ее здоровье? Ведь он именно об этом спрашивал? О-ля-ля! Да она просто подыхает… да, подыхает, или, вернее, ее заездили, как вьючное животное, она ухаживает за бездельником, сводником, человеком, которому не стыдно быть на содержании у женщины… О, она не боится никакой работы… она работала всю жизнь и продолжала бы работать дальше (указывая на стоящую в углу швейную машинку), если бы ей не пришлось ходить за этим типом, который взял себе в привычку устраивать оргии с потаскухами… и по которым к тому же он потом скучает, с которыми поддерживает связь… она это прекрасно знает… она больна, но не слепа… Она не дура, а честная труженица!..

И она принималась бить себя в грудь, чтобы показать свое возмущение, которое перерастало в яростный гнев; Поль „потащился за своей палкой“, а она побежала на кухню и вернулась оттуда с ножом, вопя: „Давай, убей меня одним ударом, душегуб!“»

Как только Биби ушел, покой был восстановлен. Они заговорили о Матильде, и в тоне Верлена звучал не гнев, но нежность и спокойствие. Конечно, Эжени вспомнила о своих успехах, когда на сцену ей кидали букеты цветов, и тогда, поддавшись воспоминаниям, она стала петь те песни, которые принесли ей успех в кафешантане. Верлен тоже принял в этом участие, и вскоре глаза его заблестели, он вошел в азарт и стал аккомпанировать ей, размахивая кастаньетами за два су!

То почти сочувственное равнодушие, с которым Верлен вспоминал Матильду, объяснялось, по-видимому, каким-нибудь новым происшествием. Что-то должно было случиться, ибо еще в июле 1895 года, когда она объявилась у него в квартире (неизвестно, по какому поводу), ее бывший супруг, трепеща от злости, написал очередное стихотворение, исключительно злое.

Возможно, этим происшествием стало письмо сына Поля, Жоржа, из Суаньи[743], которое, к своему удивлению, Верлен получил 15 октября 1895 года. Жорж писал, что устроился подмастерьем у г-на Колле, часовщика, и изъявил желание повидаться с отцом при пересадке с одного поезда на другой, чтобы «немного поболтать». Лучше всего было бы, если бы последний приехал в Бельгию, или, если он не может этого сделать, выслал бы ему немного денег, чтобы Жорж мог приехать в Париж[744]. Верлен ответил ему полным нежности письмом, в котором говорил, что состояние здоровья не позволяет ему путешествовать и что если бы у него были деньги, то он отдал бы их ему от чистого сердца. Было и второе письмо от сына, и второй ответ Верлена, но на этом переписка прервалась. Через три недели, удивившись, он навел справки у бургомистра города Суаньи, проживал ли все еще его сын в этой коммуне. Но его письмо вернулось со следующей надписью на обратной стороне конверта: «Указанный г-н выехал из Суаньи около трех или четырех месяцев тому назад, будучи немного нездоровым. Проведя сутки в больнице Брен-ле-Конт, он вернулся к своей матери, которая проживает в Брюсселе, авеню Луизы, дом 451».

Что могла означать эта история? Неужели Жорж написал по собственной инициативе, а мать по его возвращении запретила ему продолжать переписку?

Верлен дал своему другу, мэтру Анри Картону де Виару, деликатное поручение: связаться с молодым человеком по указанному адресу. Главное — убедить того ничего не говорить матери, «ибо я думаю, что он чересчур наивен», добавляет Поль. Позднее Анри Картон де Виар сообщил ему, что в доме 451 по авеню Луизы в Брюсселе не знали никого по фамилии Дельпорт (на самом деле Матильда проживала в доме 454).

Это известие привело Верлена в полное замешательство. Что это был за часовщик Колле? Что это была за болезнь? Поль снова обратился за помощью к своему бельгийскому другу: пусть тот разыщет семью Дельпорт и известил его, не планируется ли с их стороны «судебное преследование». Все больше и больше он убеждался, что речь шла о попытке шантажа. Его хотели заманить в ловушку; за просьбой Жоржа о денежной помощи, вероятно, последуют новые требования, которые он будет повторять по наущению мамаши, чья жадность воистину не знает границ. И потом, Жорж был из рода Моте, а их следовало остерегаться. Этим дело и ограничилось.

Появление «Полного собрания поэзии» Рембо очень обрадовало Верлена. Он приложил все усилия, чтобы обеспечить книге успех. 1 октября 1895 года в газете «Сенат» Поль представил английской публике своего гениального друга, оклеветанного Дарзансом в его «ужасном „Реликварии“». 15 ноября в «Пере» он рассказал о прибытии арденнского поэта в Париж в сентябре 1871 года, а в «Изящных искусствах» уверял, что Рембо был человек, далекий от богемы, что он не был ни развязен, ни ленив. Верлен своеобразно отблагодарил Изабель за понимание, упомянув ее версию о последних минутах Рембо и не вступая с ней в противоречие: «Тихая христианская смерть, „смерть святого“, как говорит один из биографов, который был тому очевидцем».

Со своей стороны Изабель также осталась довольна предисловием Верлена, хотя, как она пишет Ванье, ей кажется, что оно недоработано.

Все хорошо, что хорошо кончается. История с Рембо завершилась всеобщим примирением.