Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

У нас тысяча общих тем для разговора, даже если не брать в расчет треклятое прошлое, но мы просто стоим лицом к лицу, глазеем друг на друга и слегка раскачиваемся, как два небоскреба на ветру. А вокруг нас жизнь бьет ключом. Люди спешат по своим делам, и я, чтобы только не молчать, хотя сам же его вызвонил, говорю:

Ну что, по кофейку? А про себя добавляю: сукин ты сын.

Переходим через дорогу, там на углу кафешка. Кажется, мы там единственные посетители, не считая старика китайца, притулившегося в самом конце стойки, которая тянется вдоль всей витрины. Берем кофе, устраиваемся за стойкой, только в противоположном конце, и на тот случай, если разговор у нас не заладится, садимся так, чтобы видеть улицу, где бурлит жизнь.

Хочу отхлебнуть кофе, но его нынче подают чертовски горячим; опускаю чашку и всем корпусом разворачиваюсь к Стрэдлейтеру. И что я вижу: у него глаза на мокром месте. Крупные, кристальные слезы текут по щекам и шариковыми бомбочками падают на пиджак. В мою сторону он не смотрит, он вообще никуда не смотрит. Знай себе роняет из глаз эти тяжеленные слезы. Могу предположить, что по этой причине у него и кожа такая сухая – шутка ли, столько влаги уходит, но прохаживаться на этот счет было бы не ко времени. Сижу молча, дожидаюсь, чтобы кофе остыл и Стрэдлейтер успокоился. Мне реально жаль этого типа. Но в то же время я бы дорого дал, чтобы враз испариться, потому как шел я сюда вовсе не для того, чтобы его жалеть. Просто рассчитывал ненадолго увидеть Стрэдлейтера таким, каким его помнил – заносчивым ублюдком, тогда бы в этом мире появилось хоть что-нибудь знакомое. Для разнообразия неплохо вспомнить нечто такое, что существует не только у меня в голове. А больше мне ничего не нужно было, честное слово.

Может, объяснишь, в чем дело? – спрашиваю, хотя, если честно, мне без разницы. Говорю же, мне этого чудика жалко, но не до такой степени, чтобы терпеть его сопли и вопли. В принципе, у каждого из нас своих проблем хватает, верно?

Стрэдлейтер извлекает из кармана носовой платок, утирает глаза, сморкается. Физиономия у него опухла, раскраснелась, но это ему даже на пользу. А то бледный был, как смерть.

Не знаю, как объяснить, отвечает он, а у меня гора с плеч.

Начинается дождь. Не сильный, но капли большие, тяжелые, прямо как Стрэдлейтеровы слезы, и падают прямо перед нами, на стекло. Впервые в жизни радуюсь дождю, потому что он нас обоих как-то отвлекает.

Скажи-ка, начинает он, но не договаривает, а я понятия не имею, что он хочет от меня услышать.

Мы с ним сидим в тепле и сухости, как в коконе, а внешний мир погружается в воду.

Давай просто так посидим, о’кей? – предлагаю я ему, потому что языком молоть больше неохота.

О’кей, соглашается он и в ту же минуту продолжает.

Ну, как жизнь?

В этом весь Стрэдлейтер – ни черта не слушает, что ему говорят. Вроде бы ему полегчало. Из носа пока течет, но я-то вижу, что он оклемался, и не возражаю чуток потрепаться.

Да все нормально, слышу я свой голос.

Когда тебя спрашивают про жизнь, всегда говоришь в ответ какую-то муть. Тебе ногу отрежут, а все равно будешь то же самое отвечать.

Стрэдлейтер кивает, и я вижу его отражение в окне.

Вообще-то… – начинаю я и в тот же миг ловлю себя на том, что это не я. Слова, будто подхваченные течением, сами выплывают изо рта, а откуда они берутся – понятия не имею… – я из дома сбежал.

С этими словами я превращаюсь в глыбу льда, но потом меня с головы до пят пронзает судорога, которая дробит мне все кости. Говорю же, в половине случаев я понятия не имею, почему говорю или делаю какие-то вещи. Наверное, что-то со мной не так.

Мне реально хочется забрать свои слова назад, хотя это всего лишь слова и сказаны они всего лишь Стрэдлейтеру, но я не могу придумать, как их можно стереть. Он сверлит меня взглядом, и у меня возникает такое чувство, что он вот-вот разревется снова. Если это случится, тут же встану и уйду. С меня хватит; но его физиономия описывает двойную петлю, и в мгновенье ока изумленное выражение сменяется шутливым. Он нарочно тычет меня в плечо, но тычок получается не таким сильным, как прежде, хотя и ощутимым.

Вот сукин сын, говорит он, нисколько не изменился! Довел меня. Вот сукин сын!

Я улыбаюсь, голову поворачиваю, чтобы смотреть в другую сторону, и безуспешно пытаюсь разобраться в своих ощущениях. Чуть шею себе не свернул, затекла уже, в стекло дождик стучит, деликатно так, а к нам от прилавка плывет запах свежей выпечки, я его носом втягиваю.

Перед уходом задаю себе вопрос, не упустил ли я чего. Вижу отражение в оконном стекле: мы с ним оба киваем головами, как заведенные. Не уверен, что это старческое; никогда прежде такого не замечал. Киваем совсем легонько – то ли в такт дождю, то ли в такт своим дряхлеющим сердцам. Встаем, как по команде, и останавливаемся сразу за дверью.

Теперь Стрэдлейтер таким сосредоточенным сделался и заговорил. Как здорово было с тобой повстречаться, говорит, и я гарантирую, что это на полном серьезе. Мы снова пожимаем друг другу руки, и теперь я осторожничаю, но у него все равно в районе локтя трещит. Потом он разворачивается и шаркает прочь. Гляжу ему в спину и чувствую, как будто подлянку ему сделал, честное слово. Не потому, что я ему какие-то слова сказал, а потому, что не сказал. Потому, что он тут слезу пустил и все такое, а я из-за этого реально передумал с ним разговаривать. И у меня возникает желание хоть как-то реабилитироваться, пока мы с ним не разошлись в разные стороны.

Эй! – кричу ему вслед; мне семьдесят шесть стукнуло, а я впервые так стушевался. Помнишь? Я был в фехтовальной команде.

Голос у меня такой, что я сам пугаюсь. Стрэдлейтер остановился, но смотрит в другую сторону. Если бывают такие минуты, когда ты готов броситься наутек или сквозь землю провалиться, лишь бы только перенестись куда-нибудь подальше, то как раз такой момент настал. А пошевелиться не могу. Стрэдлейтер оборачивается, идет ко мне, я замечаю, что трости у него в руке нет, и надеюсь, он забудет, что я его окликнул. Но нет, ничуть не бывало: ничего он не забыл, а я стою, как придурок, и он кладет мне ладонь на плечо, а лицо такое, какого я никогда у него не видел.

А ведь это я твои перчатки стырил, говорит он, а сам поглаживает меня по плечу раз, другой, третий, прежде чем вернуться в кафешку за тростью.

Смотрю, как за ним захлопывается дверь, и жду, что он вот-вот выйдет. Я-то с самого начала знал, что это он перчатки спер, только доказательств у меня не было. Но сейчас, по правде говоря, мне уже плевать на какие-то паршивые перчатки.

Минуты полторы топчусь у дверей и не понимаю, почему он так копается. Эта трость, будь она неладна, стояла у самого входа – надо зайти внутрь, проверить, не случилось ли чего. Направляюсь прямиком туда, где мы с ним сидели, осматриваюсь, но он как сквозь землю провалился. Может, в сортире? Спрашиваю у бармена, но тот качает головой и тычет пальцем в табличку: «Туалета нет».