Фройляйн Штарк - Томас Хюрлиман

В конце зала, где уже поднимали стулья на столы, остался один Шторхенбайн, дядюшкин заместитель. Он спал посреди леса торчащих вверх ножек стульев, одной щекой в луже пива, и ему, наверное, снилось, что его все же позвали за наш стол. Либо ты один из них, либо ты для них — ноль. Поэтому мои родители и посылают меня в монастырскую школу: моя каценячья сущность должна умереть, задохнуться под рясой. Долой ее! Подальше от греха! Стань как все, будь один из нас — твердый, как крупповская сталь, живучий, как кошка, нормальный до мозга костей.

Когда пробило одиннадцать, Портер принес последнюю порцию пива, раздался стук сдвигаемых кружек, Хассан выступил в роли запевалы, и через минуту грянул разудалый хор. Пели даже те, кого я уже считал мертвым.

— Gaudeamus igitur, juvenes durn sumus![15]

Была жаркая, душная ночь; Портер распахнул окно, и я увидел высоко в небе одинокую мерцающую звезду.

Дядюшка, бравый прелат с унизанными кольцами руками, носитель титулов и башмаков с пряжками, любил не только эффектно появиться на сцене, но и эффектно покинуть ее, особенно во хмелю и веселии. Поэтому мы — он впереди, Хассан и я за ним, — затянув песнь о Деве Марии, с грохотом двинулись вниз по лестнице. Пьяный в стельку Хадубранд последовал за нами, однако оказался уже не в состоянии «заглянуть в библиотеку на самый что ни на есть последний, на абсолютно последний стаканчик». Стремительно двигаясь зигзагами от одной стены Монастырского переулка к другой, он стал быстро удаляться, громко бормоча что — то о какой-то «ядреной метле», которую он сейчас «навестит». Метлами раньше студенты называли женщин, и поскольку я уже целый час не мог думать ни о чем другом, кроме этих проклятых искусительных юбок, целыми колоннами атакующих меня днем, то был не прочь отправиться с Хадубрандом, но покорно сохранил свое место в строю и продолжил ночной марш вместе с распевающими дядюшкой и Хассаном.

— Сла-а-вить Деву Мари-и-ю не пре- ста-а-ну вовек!.. — горланили они.

До «последнего стаканчика» дело не дошло. Как только дядюшка, с трудом нащупав замочную скважину, вставил ключ и отпер дверь, со стула, на котором днем дремал старец швейцар, поднялась фройляйн Штарк. Она щелкнула главным выключателем, и барочный зал вспыхнул, как рождественская елка, в ослепительном, праздничном блеске всех своих люстр и светильников. Хассан, очевидно, уже знал, что это означает: дверь за ним с грохотом захлопнулась, и мы услышали его удаляющиеся шаги. Дядюшка робко улыбнулся.

— Смотри-ка! Все еще на ногах, любезнейшая?

Так как она в этот вечер принимала ванну, гнев ее был окрашен запахом банного мыла. Дядюшка снял шляпу, но не решился отдать ее, как обычно, фройляйн Штарк. Банно — мыльный архангел сделал шаг в сторону, и хранитель библиотеки безропотно, не оглядываясь, пошел по длинному коридору странно твердой поступью, всего лишь два или три раза оступившись, а за ним — прямая, как кипарис, безмолвная тень ангела. Как я уже наблюдал это раньше, он будет препровожден через лабиринт каталожного зала в свои покои и уложен на огромную кровать под балдахином. На последних метрах фройляйн Штарк сдерет с него через голову сутану на красной подкладке, а когда досточтимый монсеньер приземлится навзничь посреди шикарнейших подушек из шелка фабрики «Кац и Цельвегер», она снимет с него лакированные туфли с пряжками.

Фройляйн Штарк погасила свет, и я остался один в темном коридоре. Один, всеми покинут. Родители сплавили меня в библиотеку, а библиотека вот-вот, через каких — нибудь три недели, переправит меня далеко в горы, в затерянную в предальпийской долине монастырскую школу. Через высокие окна струился бледный лунный свет, и коридор превратился в черный канал, перерезанный силуэтами оконных рам. Ночью все увеличивается в размерах, и тоска по дому тоже. Я чуть не разревелся. Или расхохотался. У каждого кто-то есть, все живут парами: у Хадубранда есть «метла», у фройляйн Штарк — монсеньер, у мамы — папа, а если на этот раз все обойдется, то у моей сестрички будет маленький братик.

— Вы мои верные друзья, — шепотом обратился я к попарно выстроенным войлочным башмакам. — Если бы не вы, я вообще был бы один на этой планете!..

— Вставай, пошли!

Неужели я уснул? Я сидел на полу, прислонившись спиной к стене и обняв руками колени.

— Поднимайся!

Я упрямо продолжал сидеть, положив подбородок на колени, и, если бы фройляйн Штарк сейчас оставила меня в покое и растворилась в темноте, я бы перенес свою тоску в сон и, наверное, навсегда забыл бы о ней. Но она курила в открытое окно, лежа грудью на подоконнике и словно приглашая меня полюбоваться ее задом, похожим на облако. В «Портере» я чувствовал себя героем, а сейчас вдруг превратился в маленького ребенка, сидящего посреди башмаков, — бедный Карлик Нос из сборника сказок Вильгельма Шуфа «Караван» (меня привлекло слово «нос», и я прочел сказку, которая меня потрясла).

— Он, наверное, болтал тебе всякую чушь?

— Нет, не болтал…

— ТЫ плакал.

Я покачал головой.

— Ну, значит, Тассо Бирри. Или этот ужасный Хассан. Все они мастера болтать глупости.

Я вдыхал своим чувствительным носом запах фройляйн — запах мыла и сигаретного дыма, смешанный с острым запахом воска, который поднимался от башмаков: пол совсем недавно натирали, и все подошвы пропитались мастикой. И вдруг в этой глубокой ночной тишине я услышал голос. Это был мой собственный голос:

— Я не виноват!..

— Да, — ответила фройляйн Штарк, — это уже в крови.

Мне хотелось спросить, что она имеет в виду, но слезы, покатившиеся градом по моим щекам, и сами уже красноречиво выразили все, в чем я не решался ей признаться. Она щелчком выстрелила окурок в окно, как метеорит, и села рядом со мной. Я уже не стеснялся реветь, по-детски, громко и судоролшо всхлипывая. Фройляйн молчала, но я чувствовал, что она меня понимает. «Это уже в крови». Я не виноват.

— Но я борюсь с этим, фройляйн Штарк!.. — произнес я сквозь слезы. — Я хочу быть как все.

— Вот и борись, — ответила она дружелюбно. — Молись Божьей Матери, проси Ее помочь тебе.

Пьяный, бросился я на колени перед кроватью. Да, я буду бороться! Я хочу стать как все, обыкновенным человеком, который заказывает жареную свиную колбаску, только если действительно любит ее. Как дядюшкины однокашники. Они великодушно позволяли д ядюшке угощать их пивом и ужинали в ресторанах с накрытыми белой скатертью столами, на втором этаже. Эти господа нравились мне, и мне оставалось только надеяться, что я смогу вытравить, вымолить из себя свое каценячье нутро.

На следующее утро, в понедельник, было странно тихо. Не слышно было звяканья спиц: фройляйн Штарк прекратила вязать. Она сидела за столом на кухне и с улыбкой смотрела, как я пью свое молоко. Теперь она знала, что я не погиб, что я решил умертвить свою каценячью сущность и никогда не буду совать свой любопытный нос и глазеть куда не следует, и если, выражаясь языком Блаженного Августина, в последний час мне не дано будет предстать перед Богом победителем, то я хотя бы буду знать, что боролся.