Византийская астрология. Наука между православием и магией - Пол Магдалино

что два приписывавшиеся Стефану гороскопа, предсказывавшие судьбу ислама и смерть императора от воды, носят политический характер, и что известие Продолжателя Феофана о втором предсказании находит отклик в «Бревиарии» Никифора, где сообщается, что Ираклий, возвращаясь с Востока, очень боялся пересекать воды Босфора[123].

Обстоятельства его царствования были таковы, что требовали и оправдывали использование астрологии и алхимии. Алхимия обещала предоставить золото, в котором чрезвычайно нуждалось государство, вынужденное экспроприировать церковное имущество; отметим в этой связи, что именно временем Ираклия датируются два чуда, где олово и свинец превращаются в серебро[124]. Ромейская держава вела с сасанидской Персией войну за господство над миром, грозившую уничтожить обе противоборствующие стороны. В первое десятилетие правления Ираклия и, следовательно, во время пребывания Стефана Александрийского в Константинополе Ромейская империя оказалась на волосок от гибели. Такая ситуация дала повод задуматься о причинах этих неудач. Какими преимуществами пользовался враг? Религия персов-зороастрийцев была, безусловно, ложной, но разве изучение небесных тел не позволяло магам проникать в тайны природы и давать полезные советы своему царю? Более того, если персы одерживали победы, несмотря на ошибочность своей религии, то не означало ли это, что Бог захотел открыть им истину? Действительно, долгое время византийцы ожидали обращения Сасанидов, чьи подданные-христиане постоянно умножались. Такое обращение было не только лучшим выходом для ромеев, но и было необходимо для исполнения Божьего замысла, которое, как считалось, уже приближалось. Совершенно очевидно, что маги-волхвы были первыми, кто получил весть о Рождестве Христовом, благодаря появлению Звезды, точное значение которой объяснила им их наука. Чем бы ни считали науку магов, но она смогла получить верное пророчество об окончательном исходе войны. По крайней мере так нам говорит Феофилакт Симокатта в том месте, где сообщает о предсказании, данном персидскому царю Хосрову II. Последний, как рассказывается, сообщил военачальнику Маврикия Иоанну Мистакону некое откровение, которое он получил, занимаясь «настойчиво халдейской суетой касательно звезд». Действительно, после двадцати одного года, в которые персы будут одерживать верх над ромеями, ромеи подвергнут персов семилетнему рабству. Когда эти семь лет пройдут, наступит бесконечный день, который положит конец тленному миру[125]. Вероятно, это предсказание появилось ex eventu, после победы Ираклия, но до истечения семи лет ромейского господства. Таким образом, мы оказываемся примерно в 630 г., что близко по времени к составлению «Пасхальной хроники». Сообщение Феофилакта Симокатты важно в двух отношениях. Во-первых, оно подтверждает то, что ясно подчеркивают другие источники: ожидался скорый конец света[126]. Во-вторых, оно заставляет предположить, что официальная идеология стремилась сопоставить науку магов с христианским откровением не только для того, чтобы показать, что последнее превосходит первую, но и для того, чтобы дополнить его хронологическими уточнениями касательно последних времен. Такое уточнение в принципе запрещено для верующих, ибо Христос пресек любые спекуляции касательно точного времени Своего второго пришествия (Мф. 24, 36; Деян. 1, 7–8).

Напротив, халдейская астрология уже давно рассчитывала небесные циклы и планетарные соединения, которые отмечали эры и, возможно, даже конец времен[127]. Эту «настойчивую суету» всегда легко было осудить, если ее предсказания оказывались ложными. В момент всеобщего торжества христианства важно было показать, как Царство Христово, воплощающееся благодаря миссии Ромейской империи, завершит историю всех народов и всего творения. К этому времени христианской истине нечего было бояться своих прежних противников, будь то эллины (включая язычников-персов), которые поклонялись тварям вопреки их Творцу, или евреи, которые почитали только букву закона[128]. Пришло время не осуждать более ошибочность их верований, показывая даже их относительную истинность, которую христианство привело к абсолютной реализации, — другими словами, пришло время инклюзивности, не говоря уже о синкретичности.

Григорий Писида. Если и есть некая черта, которая отличает византийскую богословскую мысль на переломе войны с империей Сасанидов, то это призыв к целостности и единству божественного творения — призыв, который, подчеркивая превосходство новозаветного откровения, допускает существование других способов получить доступ к познанию замыслов Промысла. Один из ярких примеров этого — богословская поэма Георгия Писиды «Шестоднев»[129]. Датировка, контекст и содержание этого труда в последнее время стали предметом различных исследований, которые привели ученых к разным выводам[130]. Не вдаваясь в эту дискуссию, последуем примеру Мэри Уитби, которая избирает традиционную дату — 628–630 гг., и считает, что поэма была посвящена Константинопольскому патриарху Сергию[131]. В любом случае, ее автор был членом патриаршего клира столицы и некоторым образом выражал официальную позицию византийской Церкви. На первый взгляд, это довольно банальное рассуждение в стиле гомилий Отцов-каппадокийцев о сотворении мира, где автор решительно выступает против взглядов греческих философов. В строках 60–80 он нападает на Прокла: «Молчат пусть Проклы, а крестьяне говорят»[132].

Затем он, среди прочего, обращается к Аристотелю (строки 546–582), Платону (583–588), Гиппократу (931, 1496), Галену (934, 1118, 1501), Порфирию (1061), Гомеру (1106) и эллинским мифам вообще, а также Евклиду (1147). Здесь автор, напротив, не следует строго каппадокийцам и берет у них далеко не все примеры, демонстрируя тем самым независимое знакомство со светскими авторами: по-видимому, он изучал медицину и астрономию[133]. Автор излагает учение о сферичности вселенной без тех двусмысленностей и колебаний, которые были по этому поводу у Василия Великого[134]. Таким образом, он косвенно выступает на стороне школы Иоанна Филопона против той космологии, которая была основана на слишком буквальном толковании текста книги Бытия. Не посещал ли и он лекции Стефана Александрийского? В этой связи важно отметить, что критика астрологии у Георгия Писиды гораздо менее пространна, чем у каппадокийцев. Ее нет в пассаже, посвященном сотворению неба, — она сформулирована сильно ниже, в конце отрывка о чудесном предвидении муравья, выжидающего момент, чтобы убрать зерна пшеницы, которые он выставил на солнце. Провидение, говорит Писида, наделило муравья этой способностью, чтобы «те, кто взвешивает причины на звездах (τοὺς τῶν ἐν ἄστροις αἰτιῶν ζυγοστάτας), не кичились своим знанием, но лучше бы подивились муравью, как это он предвидит зиму или предсказывает лето»[135]. Этот краткий намек далек от явного и полного осуждения астрологии: он направлен скорее против хвастовства астрологов, чем против их деятельности вообще. Итак, астрология добивается результата точно так же, как и другие светские науки. Учитывая это, наш автор не пытается отвергнуть их, но использует их для исследования Вселенной — того исследования, которое есть и первый, и последний шаг на пути к познанию Бога. Его настойчивость в этом вопросе заслуживает особого внимания. Сразу после нападок на Прокла он утверждает, что Бог скрывает