Есенин - Виталий Безруков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Наседкин! Наседкин! На-сед-кин! Браво!
Не понимая, в чем дело, Наседкин встал и чинно раскланялся:
— Благодарю! Благодарю! Всегда к вашим услугам!
Все зааплодировали и захохотали еще сильнее.
Наседкин, смутившись, сел.
— Да ну вас! Катя, не обращайте на них внимания. Имажинисты, они и пьяные имажинисты! Маму родную обсмеют — не пощадят!
Когда все утихли. Нора, вытерев выступившие от смеха слезы, обратилась к Есенину:
— Сережа! Можно вас попросить? Почитайте что хотите! Прошу вас, — от вина у нее тоже немного закружилась голова и в голосе ее появились какие-то мурлыкающие нотки, черные глаза стали бархатными.
Как влюбленный человек, обостренно чувствующий все, что касается объекта ее страсти, Бениславская с удивлением поглядела на Нору и, закусив губу, замерла, осторожно поглядывая на Блюмкина: «Только бы он ничего не понял! Господи!»
Но никто, а тем более опьяневший Блюмкин, не заметили столь явного выражения чувств Норы. Только Есенин что-то заподозрил, но виду не подал, лишь улыбнулся победной улыбкой.
— Сандро, дай-ка гитару! — он решил не читать, а петь.
— Жарь из «Москвы кабацкой», — ударив по столу кулаком, потребовал Блюмкин. — Только попохабней! — Он посмотрел на жену мутным ревнивым взглядом. — Я знаю, чего ей хочется!
Есенин ударил по струнам.
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
Эту строчку он пропел Гале, та в ответ благодарно и понимающе смежила свои густые ресницы. Но в мыслях Есенин был с другой. И пел о той, единственной, которую любил, которая родила ему детей и с которой он недавно разошелся, о которую оцарапался душой глубоко. И рана эта кровоточила и не заживала до конца его дней.
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.
Пел Есенин протяжно, с надрывом, по-цыгански. Две девицы повторили последние строчки как припев. Есенин, одобрительно кивнув им головой, снова взвился высокой нотой:
Я не знал, что любовь — зараза,
Я не знал, что любовь — чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
Предоставив девицам спеть припев из последних двух строк, он как заправский гитарист аккомпанировал им, ловко перебирая струны. Следующий куплет вместе с Есениным запел Сандро, отчего песня стала еще разгульней:
Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Молодая красивая дрянь.
У девиц оказались неплохие голоса, хотя изрядно пропитые и прокуренные, зато чувств было — хоть отбавляй. Они кокетливо подергивали плечами и щелкали пальцами.
Пристукивая в такт пению каблучками, девицы рвались в пляс, и только присутствие серьезных людей сдерживало их.
— Что вы, Катя? — спросил удивленный Наседкин, видя, как у Кати на глаза навернулись слезы.
— Сережа с Зинаидой… с женой разошелся!
— Эка беда! — пытался пошутить Наседкин, но осекся.
— Детей жалко. Маленькие они, — шептала, всхлипывая, Катя. — Сережа Танюшку любит! Что теперь будет? Господи! Он пить стал больше! Сумасшедший прямо иногда!
А Есенин меж тем продолжал:
Льется дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума, —
и с вызовом, в лицо всем:
Много девушек я перещупал,
Много женщин в углах прижимал.
Девицы завизжали от восторга:
— Браво, Есенин! Нас еще не прижимал!!
Кусиков пригрозил им кулаком:
— Тихо! Вы… Давай, Сергей! Один!
Сделав небольшую паузу, Есенин пропел тихо, обреченно опустив голову:
Да! Есть горькая правда земли,
Подсмотрел я ребяческим оком:
Лижут в очередь кобели
Истекающую суку соком.
И снова, резко ударяя по струнам, бросая вызов всем женщинам, которых он любил и любит, набычившись, упрямо замотал русыми кудрями:
Так чего ж мне ее ревновать,
Так чего ж мне болеть такому.
Наша жизнь — простыня да кровать.
Наша жизнь — поцелуй да в омут!
Девицы под припев пустились в пляс, настолько захватывающе звучали последние строчки стихотворения. Сандро Кусиков, размахивая руками, как истинный горец, на цыпочках вился вокруг пляшущих, вскрикивая: «Асса! Асса!»
И все хором вместе с Есениным уже не пели, а истошно кричали:
Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь, пошли их на хер.
Не умру я, мой друг, никогда.
— Браво! Браво! Есенин! — аплодировали и кричали все разом.
Блюмкин обнял Есенина и расцеловал.
— Вы все должны учиться у него! Пигмеи! Наша жизнь — простыня да кровать… Сегодня жив, а завтра в омут… Пойду еще выпивки достану! — Скинул халат и, надев кожаную куртку, сунул в карман наган.
— Яшенька, может, хватит?.. Наган оставь, зачем наган? — встрепенулась Нора, с тревогой посмотрев на гостей.
— «Только знаешь, пошла ты на хер, не умру я, мой друг, никогда!» — зло процитировал Блюмкин.
— Яков, ты совсем одурел! Прекрати, слышишь! — первым возмутился Мандельштам. — А то я уйду!
— Яков Григорьевич, ты в своем уме? — решительно поддержал его Ганин.
— Это уже не смешно. Яков Григорьевич, — добавил Мариенгоф, больше обращаясь к присутствующим.
— Что с тобой, Яшенька? Яша, я тебя не узнаю, — заплакала Нора.
— Это я тебя не узнаю… истекающая… сука… соком… — мстительно пробормотал пьяный Блюмкин.
Есенин побледнел, положил гитару и, встав в дверях, преградил ему дорогу.
— Опомнись, Яков! За что ты ее? Какая муха тебя укусила? Не уходи никуда… не пущу, ты же пьян!.. И вообще, хватит вина, я не буду больше пить!
— Да, Григорич, мы тоже не будем, уж если Есенин пить отказывается, — съязвил Мариенгоф.
— Сидеть! Всем сидеть! — крикнул Блюмкин. — Я сейчас. — Подойдя к Есенину, стоявшему в дверях, прохрипел, сунув руку в карман:
— Прочь с дороги!
— Ты с ума сошел, Яков! Ты с ума сошел! — не двинулся с места Есенин.
— Считаю до трех, — Блюмкин достал наган. — Раз! Два! Три! — И нажал на курок, целясь Есенину в лицо. Выстрела не последовало, только холодный щелчок, но и он произвел на всех впечатление еще большее, нежели бы прозвучал сам выстрел. Все оцепенели.