Лебедь Белая - Олег Велесов

Люблю собак. Они как люди, только добрее и честнее. Они никогда не будут вилять хвостом перед тем, кто им не нравится, и никогда не обманывают, потому что им это чуждо. Они не скрывают истинных чувств за широкой улыбкой или льстивыми словами, не требуют благодарности в ответ на преданность, и никогда не кусают руку, которая их гладит. Я стараюсь поступать так же, и, наверное, Добрыня поэтому ко мне и пристал. Сразу понял, что я не злая. Хотя, кто из нас к кому пристал, ещё вопрос. Мне почему-то кажется, что я в нём нуждаюсь больше, чем он во мне.

На воле опять завозились. Добрыня даже ухом не повёл, стало быть, опасности в этой возне не чуял, поэтому я осмелела, чуть приподняла челн и выглянула наружу.

Возле соседнего челна, копошились две тени. Нависшая над рекой дымка мешала разглядеть, кто именно там был, и лишь по голосам я разобрала, что это старик и мальчик.

– Крови на ём нет, и ран свежих тоже… Може он не из тех будет? – говорил старик. – Хотя шрамов не счесть. Смотри какие рубцы на грудине.

– Гридень, сразу видать! – уважительно отозвался мальчишка. – Може, воевода какой, али сотник. Сапоги-то на ём богатыя.

– Вот на правеже князь и разберёт, кто он есть: сотник али воевода. Сапоги хоть и богатые да поистёрлись уже, много за их не получим. А если он из тех самых, то ещё и денежку дадут. Ну-кась, подкати тележку, грузить будем.

Мальчишка метнулся к стоявшей неподалёку тележке и подкатил её к челну. Потом помог старику затащить на неё крупного мужа. Тот не шевелился, видимо, был в беспамятстве. Старик стянул с него сапоги и сунул в заплечный мешок.

– Вот так. Теперь повезли.

Я дождалась, когда они отойдут подале, и выбралась из-под челна. Интересно, что это был за муж? Старик сказал, что он гридь, и ещё про княжий суд что-то добавил. Наверное, разбойник. Разбойников гридями назвать можно, потому как на жизнь оружьем промышляют, и судить их, выходит, есть за что. Только вот что он тут делал? Я так понимаю, что разбойник тот болен. Когда старик с мальчишкой грузили его на тележку, он не пошевелился и даже не застонал. Наверное, очень сильно болен. Но разбойники своих не бросают. Это такое братство, где каждый за другого отвечает, и все между собой связаны, будто родня кровная. Дядька Малюта мог за мной следом в реку прыгнуть и жив бы остался, однако ж не прыгнул, пошёл биться вместе со всеми, на гибель верную. И не пошёл – побежал. Почему же этого кинули?

Я подошла к месту, где лежал разбойник. Ещё мелочью беспортошной училась я у батюшки распознавать следы, так что читать их я умею ничуть не хуже, чем буквицы на берестяной грамотке. По следам на берегу я разобрала, что разбойника принесли двое других мужей. Один был высокий и тяжёлый, земля-матушка глубоко под ним промялась. Второй был легче, и, по всему видно, начальствовал над первым. Пришли они из города и в город же вернулись. Странно. Если они хотели разбойнику смерти, так чего просто не добили и не бросили в канаву? Вместо этого положили на землю и ушли. Странно.

Добрыня ткнулся мне носом под коленку, и я чуть не упала. Ну что за грубиян, едва не уронил! Я нахмурила брови, собираясь отчитать его за такое поведение, но потом передумала и со вздохом спросила:

– Чего тебе, Добрынюшка?

Пёс виновато вильнул хвостом и посмотрел ласково-просящим взглядом. У меня аж сердечко ёкнуло. Кушать хочет. Да-а-а, не повезло тебе с хозяйкой.

– Как же ты до меня жил? Жалеешь, поди, что со мной повстречался.

Надо было что-то делать. Может пойти на торг да продать нож? Гриди киевские говорили, он больших денег стоит. Вот уж накупим пирожков с Добрыней и наедимся вволю! Я очень люблю пирожки, особенно сладкие, но сейчас съела бы любой. Матушка по праздникам всегда пироги печёт и весь род кормит. У нас в деревне каждая женщина пироги печь умеет, даже мои сёстры. Что ж это за хозяйка, коли ни хлеба, ни пирогов испечь не умеет? Такую никто и замуж не возьмёт. Но у матушки моей пироги самые вкусные получаются, и оттого, по всеобщему молчаливому согласию, пироги всегда она печёт. Эх, этих пирожков бы сюда…

Я достала нож, чтобы ещё раз полюбоваться им. Солнечный лучик осторожно ступил на тонкую кромку лезвия, пробежал от рукояти до самого кончика и заблистал на острие ярко-белой искоркой. И сразу отразились на золотисто-червонном поле струйчатые полосы, лихо свивавшиеся у огнива в крупные кольца. Красавец – не нож. Почему я вчера этого не заметила? Нет, такой нож менять на пирожки, пусть даже на много пирожков, никак нельзя. К тому же это единственный поминок о дядьке Малюте. Старый разбойник… Он, конечно, украл меня и хотел за деньги отдать тому противному ромею, но… но всё-таки он хороший… Дядька Малюта…

Я убрала нож. Нет, не буду менять.

– Вот что, Добрынюшка. Давай-ка ещё сходим на тот двор, – твёрдо сказала я. – Ночью нас не пустили, так может днём хотя бы покормят?

В то, что меня приютят, обогреют, накормят и в родную деревню отправят, я не особо верила. У тех людей и без меня забот хватает. Но дорогу-то всяко укажут. А вдруг кто в нашу сторону засобирается? Неужто с собой не возьмут, не довезут до дому? Не одной же мне по лесам нашим дремучим шастать? У нас в одиночку лишь сумасшедшие ходят, да те, кому терять нечего. Мне терять есть чего. Мне ещё с ромеем поквитаться надо – за Метелицу и за дядьку Малюту. Сама я с ним не справлюсь, но батюшка мне обязательно поможет. Должен же кто-то ответить за моё похищение? Так пусть этим «кто-то» будет ромей, других всё одно никого не осталось.

Я старательно гнала прочь все мысли о воеводе Гореславе. Не хотела думать о нём. Как прыгнула тогда с лодьи, так и постаралась вычеркнуть его из памяти. Всё равно мы с ним больше не встретимся. Когда ромей со своей шайкой на берегу появился, я сразу поняла, что с воеводой что-то случилось. Пожадничал, видимо, ромей, решил и меня взять и денежки не отдавать. А воеводу всяко жизни лишил. Думаю, дядька Малюта тоже это понял, только виду не хотел показывать, не хотел перед боем товарищей своих скорбной вестью о гибели воеводы смущать. А раз воевода помер, то и думать о нём не след. У нас так говорят: об умершем или хорошо, или ничего. Вот я ничего и не думаю.

Но я его помню, и всегда помнить буду. Это надо же до такого докатиться – похитить меня, Милославу Боеславовну, любимую дочь богатыря Боеслава Гордеича! Я вот когда тоже помру и встречу его в Сварге, то ни за что не поздороваюсь. А если в другой жизни повстречаю, то тоже здороваться не буду. Здороваться – значит, желать здоровья, благополучия, удачи в делах. А какая ему удача, коли он девок ворует? Вот непременно мимо пройду и в сторону его смотреть не буду!

Я очень разозлилась. Прям очень как. В таком состоянии мне слово поперёк лучше не ставить – растерзаю. Борщатка, ухажёр мой из соседской деревни, вздумал однажды спорить со мной, так я его безо всяких разговоров за волосы оттаскала. Да так сильно оттаскала, что пришлось нам отдавать соседям кабанчика, чтоб обиду загладить. Однако у ворот гостевого двора я свой пыл поумерила. Я же сюда помощи просить пришла, а не драться.