Лебедь Белая - Олег Велесов

– Я пирожок хотела на нож обменять. Нет у меня боле ничего, вот я нож ей и протянула.

Я когда хочу, могу напустить на себя очень жалостливый вид. Губки подожму, из глаза слезу выжму, ладошки к груди прижму – ну самое несчастное создание на свете. Я много раз этот приём на батюшке проверяла, когда он меня пороть за что-нибудь собирался – действует. На гридей тоже подействовал.

– И то верно: средь бела дня, с ножом… да ещё девка, – задумчиво протянул старший. – Не с глузду же она двинулась.

Младший кивнул и шагнул ко мне. Добрыня подался навстречу, прижал уши к затылку и зарычал утробно: не подходи.

– Убери пса, не то зарублю ненароком, – скривился гридь, останавливаясь. – Зла мы тебе не желаем.

Я быстро присела, обхватила Добрынюшку за шею и притянула к себе.

– Ну что ты, милый, что ты… успокойся…

Добрыня малость присмирел, хотя на гридя по-прежнему косился с недоверием. Тот не стал рисковать и остался на месте.

– Не знаю откель ты нож этот взяла, – заговорил он, – но за такой и всего лотка расплатиться не хватит. Хороший нож. А ты, – это он уже тётке, – прежде чем караул звать, разберись, что к чему. Нам на каждый крик бегать радости мало.

– Да как так! – вспыхнула лотошница. – Она ж мне угрожала!

– Иди по доброму, – подталкивая её в спину, сказал старший. – По тебе-то поруб давно плачет. Иди, не вводи в грех.

Шипя ругательства, тётка бросила в мою сторону ядовитый взгляд и пошла прочь. Народ ещё посудачил немного, обсуждая, вправду ли я хотела ограбить лотошницу или той показалось, и тоже начал расходится. Вдаваться в подробности и выявлять истину никому нужды не было.

Старший повернулся ко мне.

– Ты спрячь нож-то. Нечего по улицам с ножом бегать, – он помолчал немного, разгладил седые усы и спросил по-отечески. – Каким ветром тебя в Киев занесло, милая?

Это он по понёве догадался, что я не местная. Я уже сказывала, что в каждом роду-племени на одёже свои узоры вышивают. Он человек поживший, и мой род признал сразу.

– Шла бы ты к своим, девка.

– Куда идти-то? – неуверенно произнесла я. Найти бы этих своих, да и кто сейчас свои? – С кем была, их уж нет боле…

– За Подолом в Ближней верви гостевой двор радимичей. Туда иди, – посоветовал младший.

Вервью в полянской земле называют деревню, где живёт один род. Родичи – они все как один друг за другом идут, будто по верёвке, оттого и вервь. У нас такую деревню именуют печище. Я не знаю, почему печище, но думаю, что от печи; ведь печь и кормит, и обогревает, и лечит. Она и есть истинный глава рода. Ну да у каждого племени свои обычаи. У нас, например, избы рубленные, наполовину в землю спрятанные, для тепла. А крыши дёрном укрыты. Иной раз по весне смотришь издали и не понимаешь – то ли изба, то ли холмик цветущий. Поляне же свои избы из глины делают и называют их мазанками. Можно подумать, у них тут леса не хватает.

В Ближнюю вервь мы добрались, когда совсем стемнело. Ничего себе Ближняя, вёрст пять топать пришлось. Гостевой двор стоял в стороне от деревни, у края. И то верно, люди там чужие, незнакомые, вот и селятся пускай отдельно. К тому же гостевой двор – это не жилая изба, а гостевая, только для гостей. Поживёт такой гость, дела свои выполнит и поминай как звали. А кому отвечать, коли натворит чего? Нет уж, отдельно – оно спокойнее.

Ворота были закрыты. Правильно, кто в такую пору по улице бродит? Разве что тать ночной, или дух злой, забредший по случаю к людскому жилью. Умные люди после того как солнышко зашло, все ворота и двери на засов запирают и до самого рассвета никому не откроют. Мы так же у себя поступаем. А коли придёт кто, так стучи не стучи, а всё одно отпирать не станем. Тутошние хозяева, думаю, ничем от нас не отличаются, но я всё же постучала. Деваться-то некуда.

Во дворе зашлась в лае собака, и Добрыня насторожил уши. Я уже заприметила, что сторожиться он начинает, когда опасность чует. Но какая опасность может быть от собаки за высоким тыном? Да всяко ещё и на цепь привязанную? Хотя… Мы своих собак на ночь с цепи спускаем. Пущай по воле бегают, деревню хоронят. Своих-то всё одно не тронут, а добрый человек ночью через ограду не полезет… На всякий случай я тоже решила посторожиться и ухватилась за рукоять ножа – бережёного, как говорится, Дажьбог бережёт.

Скрипнула дверь и хриплый мужской голос цыкнул на разошедшегося пса. Потом тот же голос крикнул от двери:

– Кого там Чернобог принёс?

Я вдруг испугалась. А что если взаправду не впустят? Что если подумают, будто я не человек, а бес какой? Нет, я-то знаю, что я не бес, но они-то того не знают. Боженьки ж мой…

– Это я, Милослава, – жалобно пропищала я. – Девка… – Потом подумала и добавила. – Я хорошая.

Очень мне не хотелось оставаться на улице в эту тёмную ночь. Не привыкла я ночевать под открытым небом. Даже на лодье дядька Малюта всегда надо мной полог натягивал – от комаров, да чтоб не заглядывались, кому не положено. Что же делать, если прочь погонят?

– Какая ещё Милослава?

– Милослава Боеславовна…

– Не знаю такую. Ступай себе дальше.

Я всхлипнула. Опасения оправдались.

– Некуда мне идти, одна я. Пустите, дядечка.

– Ступай, говорю! А не то возьму копьё, да попотчую тебя железом!

Нет, сегодня боги не на моей стороне. Мужчина ещё потоптался на крылечке, и ушёл, громко хлопнув дверью. Даже не подошёл к воротам, не посмотрел на меня. У нас тоже чужаков не любят, но прежде чем гнать с порога, сначала посмотрят да расспросят, кто таков и откуда. Мало ли чего. Ломоть хлебушка через ограду подадут. Этот же… Ну и кто из нас бес?

– Пойдём, Добрынюшка, – всхлипнула я. – Не нужны мы тут никому.

Добрыня зевнул. Мне кажется, ему было всё равно, где ночевать. Он-то всяко привык спать не в избе, и не под пологом. Я так думаю, что до встречи со мной у него и дома-то не было, и спал он там, где сон сморит. А я до недавнего времени не иначе как на лавке спала, подложив для мягкости медвежью шкуру.

Приют мы нашли на берегу Днепра, под перевёрнутым рыбацким челном. Кое-как устроившись на земле, я прижалась к Добрынюшке покрепче и сразу уснула. Мне снилась общинная изба, большуха, вышивающая узоры моими нитями. Рядом с ней притулился рыжий котёнок. За столом сидели вернувшиеся с дальних покосов мужи – и среди них мой батюшка. Мама положила перед ним ложку, ломоть хлеба, старшая сестра принесла из летней кухни горшок со щами. От батюшки пахло свежескошенной травой; он улыбался, подмигивал маме и говорил, сколько покосов за сегодня прошёл. Хвастался. Мама улыбалась и гладила его по плечу. В красном углу, возле священной берёзки плёл лапоточки дед Гордей и тоже улыбался. Он всегда улыбается, когда весь род в сборе…

Проснулась я на утренней зорьке. Что-то кольнуло в бок, и я подскочила, едва не встретившись лбом с днищем челна. Я привыкла вставать рано. Я же не княжна какая, чтоб до полудня нежиться на пуховых перинах и сладко потягиваться. Мне надо корову подоить, сходить к реке за водой, муки намолоть – больше-то ведь некому. Но сейчас я проснулась от того, что на воле кто-то возился. Сначала подумала, Добрыня – выспался, вот и колобродит в поисках какого-нибудь завтрака, не вечно же ему голодать. Пёс, однако, лежал рядом. Я протянула руку, почесала его за мохнатым ушком, и он в благодарность лизнул меня в щёку.