Убийственный Париж - Михаил Трофименков

Двадцатидевятилетний Рауль Вийен стрелял с улицы, приподняв занавеску на открытом из-за жары окне. Жорес не рухнул, а тихо опустил голову на столик. Первая пуля пробила затылок создателю и главному редактору «Юманите», когда, отодвинув срочные депеши и недоеденную тарталетку с клубникой, он склонился над цветной фотографией дочери друга-журналиста Рене Долье, которую тот с гордостью показывал ему. Вторая пуля ушла в зеркало.

Накануне ночью, рыская вокруг редакции «Юманите», за два дома от кафе, Вийен спросил прохожего, кто из выходящих из здания людей — Жорес. В отличие от убийцы, весь Париж знал в лицо пятидесятичетырехлетнего толстяка с топорщащейся седой бородой и в пиджаке, на котором вечно отсутствовали пуговицы. Неряшливый чудак волшебным образом преображался на митингах. Троцкий писал: «На трибуне он кажется огромным, а между тем он ниже среднего роста. Коренастый, с туго сидящей на шее головой, с выразительными, „играющими“ скулами, с раздувающимися во время речи ноздрями, весь отдается потоку своей страсти». Его «огромный, поражающий, как чудо» голос «обрушивал скалы, гремел, потрясал».

Жорес возглавлял не только французскую, но, принимая во внимание его авторитет, и всю европейскую социал-демократию. Ни разу не согласившийся стать министром, он, и только он, мог предотвратить мировую войну, в которую еще не вылились начавшиеся 28 июля военные действия между Австро-Венгрией и Сербией. Он уже добился невозможного: немецкие и французские социалисты договорились о всеобщей забастовке в случае мобилизации: «Лучше восстание, чем война». Но стачка могла состояться лишь при живом Жоресе, а смерть уже играла с ним в кошки-мышки.

29 июля он уехал в Бельгию на экстренное заседание бюро Интернационала: в королевском цирке в Брюсселе Жорес и Роза Люксембург воспламенят десять тысяч слушателей: «Аттила на краю бездны, но его конь еще спотыкается и колеблется! Кто же остановит этого коня?» На перроне Северного вокзала ему пришлось собирать вещи, вывалившиеся из чемодана, который он, как всегда, плохо закрыл. А в то же самое время на перрон Восточного вокзала ступил Вийен. В кармане у него лежал револьвер, одолженный у друга. В Париже он купит второй, чтобы друга не компрометировать. Из криков газетчиков молодой человек узнал: суд оправдал жену министра Кайо, застрелившую главного редактора газеты «Фигаро» (21). Это приободрило его, но настроение тут же испортили железнодорожники, оглашавшие вокзал «Интернационалом» и криками «Да здравствует мир!».

Не зная об отъезде Жореса, Вийен прямо с вокзала отправился на автобусе к его дому. Не дождавшись жертву, написал бессвязное письмо отцу: «Я в отчаянии, убит, удручен». Неизвестно, каким образом он узнал адрес Жореса, не внесенный ни в один справочник, как безошибочно сел на нужный автобус, где провел ночь.

30 июля Вийен снял комнату в пансионе, а Жорес вернулся в Париж, узнав о мобилизации в России. Он добивался аудиенций в правительстве, заклинал депутатов, уговаривал, грозил, разоблачал главного поджигателя войны — русского посла Извольского. Вийен, изнемогая от жары, ждал и дождался его у редакции, долго смотрел в спину Жореса через окно «Круассана», но выстрелить не смог.

31 июля Жорес продолжал свою безумную гонку. Расставаясь с ним, замминистра иностранных дел Абель Ферри заметил со странной улыбкой: «Сначала нас убьют, а потом пожалеют». Вийен бродил по бульварам, читал газеты и слушал концерт в Люксембургском саду. Навестил бабушку друга, поставил свечу Жанне д’Арк в Нотр-Дам. Купил патроны, побывал у портного и парикмахера. Днем подкрепился омлетом с травами в ресторане. К ужину заказал итальянское вино, кофе и алкоголь: это обошлось в семь франков — ужасное транжирство, но ему «нужны были силы».

Поужинав, он снова пошел к редакции, но привратник сказал, что «господа» еще в палате депутатов. Подавленный Вийен поплелся восвояси и, возможно, махнул бы на все рукой или застрелился сам, но механически заглянул в окно кафе. Ирония судьбы: Жорес оказался там случайно. Журналисты собирались ужинать в ресторане «Кок д’ор», но толстяку Жоресу было лень тащиться по жаре. Но и тогда Вийен не выстрелил сразу: нарезал круги по кварталу, мог бы струсить, если бы не крики проклятых газетчиков.

Жореса убили, и мировая бойня стала реальностью. Роковое покушение никак не могло не быть результатом заговора, в пользу которого вроде бы нашлись доказательства. Журналист Рену видел, как перед убийством в кафе заглянул молодой яркий брюнет в мягкой шляпе: «Это был не случайный взгляд прохожего». И это был явно не Вийен в своем дурацком канотье — «высокий, худой, аккуратно одет, как служащий со средствами или студент. Блондин, достаточно длинные волосы, усы подстрижены на американский манер», как гласил его словесный портрет, составленный сразу после ареста. Усы, не доверившись парикмахеру, он, отправляясь убивать, подстриг сам.

Журналист, принесший Жоресу телеграммы, видел трехчетырех человек, следивших за кафе в 21.30. В 21.15 их заметила кассирша: худой верзила в соломенной шляпе и ярко-зеленом костюме показывал на Жореса — «там, в углу», но и это был не Вийен. Их же приметил и секретарь редакции, встревоженный угрозами националистов — «королевских молодчиков» — поставить к стенке «предателей». Видмера, хозяина кафе, некий человек с иностранным акцентом спросил, кто здесь из «Юманите», и, увидев Жореса, сразу ушел.

Следствие заговор не обнаружило, да не очень-то и искало. Однако не нашли его и историки. Тем не менее заговор был, но почти метафизического свойства.

После убийства кафе, как третий выстрел, пронзил женский крик: «Они убили Жореса!» Жак Брель споет в 1977 году о поколении «дедов»: «За что они убили Жореса?» «Они» — это все и никто, шовинистическая, буржуазная, клерикальная Франция, мечтавшая намять бока бошам за поражение в 1870 году и оккупацию Эльзаса-Лотарингии. «Они» давно приговорили Жореса, патриота, готового защищать родину, но верящего, что войны можно и нужно предотвращать.

Правые газеты так долго твердили: «убить Жореса», что эти слова нельзя счесть метафорой. «Первое, что мы сделаем, как только объявят войну, — расстреляем Жореса», — еще в 1911 году заявлял поэт Шарль Пеги (в 1914-м он падет смертью храбрых). «Жорес — похабная девка на содержании у немцев» — это писатель Шарль Моррас. Газета «Л’Евре» пугала (1912): «Банда Жореса получила из Берлина приказ срочно парализовать французскую мобилизацию» и предвкушала (1914): «Мы с явным удовольствием увидим, как его расстреляют».

Когда тебя проклинают враги — это не страшно. Слишком поздно выяснится, что сходные чувства к Жоресу до поры до времени не афишировали и такие респектабельные республиканцы, как пылкий дрейфусар Клемансо, премьер Франции в 1906–1909 и 1917–1920 годах. Противник смертной казни ничего не имел против внесудебной расправы. «Провиденциальное событие случилось в июле 1914-го. Я не шучу, поскольку, если бы во время войны у нас был Жорес, мы никогда бы не одержали победу. Вот кем был Жорес — опасным идиотом. Повторяю, его убийство дало Франции шанс».

В канун войны истерика достигла пароксизма. Слова Леона Доде (23) в газете «Аксьон франсез» «Мы не хотим никого подстрекать к политическому убийству, но пусть мсье Жорес содрогнется» почти деликатны по сравнению вот с этим: «Генерал, который прикажет четырем рядовым и капралу поставить к стенке гражданина Жореса и всадить в него в упор свинец, нехватку коего ощущает его мозг, исполнит свой самый элементарный долг. Я бы ему помог…»; «Герр Жорес не стоит двенадцати пуль расстрельного взвода, хватит с него поганой веревки». Эти заклинания черных магов материализовали из ниоткуда Вийена, образцового «господина Никто», «податливого, как воск» сына писаря из Реймса.