Минута молчания - Зигфрид Ленц

Мой отец быстро во всем разобрался. Фредерику стоило только сказать ему, что буксир зацепился за необозначенную флажком вёршу, отец тут же подал мне щиток и лот. «Спустись вниз, посмотри, что там». Бешено крутясь, винт запутался в вёрше, натянул ее на себя, тем самым парализовав себя или попросту удушив, кусок боковой сети свисал свободно вниз. Не всплывая наверх и не объясняя, что я вижу внизу, я начал работать ножом, в одной ячейке застряла скумбрия, торпедой ворвавшаяся в ловушку и задохнувшаяся в ней, я вырезал ее, потом перерезал, всплывая то и дело на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, жесткий, вероятно просмоленный, шнур. Если бы корабельный нож был снабжен пилкой, мне было бы значительно проще высвободить винт из плена, а так приходилось нажимать и надавливать на шнур, пока наконец не удалось перерезать все путы. Мой отец и Фредерик похвалили меня за работу, им не понадобилось много слов, они знали, что делать дальше.

Мотор нашего буксира оказался надежным, медленно, очень медленно мы набирали ход, обвисший канат баржи показался из воды, натянулся, напрягся, тяга была уже достаточно сильной, и баржа послушно сдвинулась с места, повернулась и последовала курсом буксира. Я подумал, что это последняя груженая баржа, которую мы тянем ко входу в бухту, чтобы нарастить наконец-то волнорез, но мой отец решил иначе: не доходя до волнореза, мы бросили якорь, Фредерик подошел к лебедке, и так, как он это проделывал уже много раз, он поднимал камень за камнем, качал его за бортом и опускал на дно. Он не посылал меня вниз контролировать укладку, для моего отца достаточно было опустить камни на дно, как он сказал, чтобы сломать первый удар накатывающих волн и усмирить их у волнореза перед входом в бухту. Не сразу можно было уловить смысл этой работы, но, когда почти весь груз оказался на дне, стало заметно, как набегавшие в ленивом ритме волны стали изменяться, растягиваться, накатывать друг на друга, схлестываться, пузыриться и распластываться, слабея и разбегаясь обессиленными, не имея мощи, еще раз собраться и взметнуться вверх.

У Птичьего острова появилась лодка; удары весел были слабыми, лодка продвигалась, направляясь к входу в бухту, по крайней мере так было поначалу, но неожиданно она повернула в нашу сторону, и гребец несколько раз помахал нам, давая понять, что хочет причалить к нам. Мой отец опустил бинокль и сказал: «Матиссен, старый орнитолог», а потом сделал мне знак помочь старому человеку подняться на борт. Короткие вопросы, имена произнесены, руки протянуты для пожатия: Вильгельм? Андреас? так они приветствовали друг друга. Они выпили рома, два старых боевых спутника, и расспросили друг друга — про дом, про ближайшие планы, про самочувствие одного и другого, и при этом я узнал, что Матиссен оставил службу. «Я завязал, Вильгельм, ревматизм замучил. Станция останется пока пустой, место не занято». Он только что последний раз был в своей хижине и забрал там кое-какие личные вещи, в том числе записи прошлого года: «Ничего особенного в них нет». Они обсудили еще учения на военно-морском флоте по проведению спасательных работ в открытом море, во время которых погиб один моряк; а потом я получил задание — отбуксировать Матиссена в Пастушью бухту. Он сидел рядом со мной в надувной лодке, в скрюченных подагрой пальцах держал трубку, словно хотел защитить ее, если кто вздумает отнять ее, временами он закрывал глаза. Похоже, он нисколько не удивился, когда я спросил его, что будет с его хижиной, он только пожал плечами. Не хочет ли он ее продать, спросил я, а он на это ответил: «Такую развалину, Кристиан, продать невозможно». — «Она так и останется там стоять?» — «По мне, пусть стоит, может, послужит еще кому убежищем или ночлегом». — «Ночлегом?» — «Да, в плохую погоду». — «В те места не так просто забрести». — «Не скажи, совсем недавно там кто-то был, может, они скрывались там, а может, хотели всего лишь побыть одни вдвоем — я сразу вижу такое, нутром чувствую». Он кивнул, как бы в подтверждение того, что сказал. «И, — спросил я, — иногда у тебя что-то пропадает?» — «Никогда, — сказал он, — до сих пор еще ни разу, и это заставляет меня задуматься. Иногда они что-нибудь забывают там, это бывает, в хижине что-то остается, носовой платок, начатая плитка шоколада или заколка для волос, но никто из тех, кто ищет там убежища, ничего не забирает с собой — вот так-то, юноша, таковы дела». Во время нашей поездки он забросил за борт удочку, длинный шнур, с двумя воблерами, перед входом в бухту он удочку смотал и порадовался двум макрелещукам. Я надежно привязал его лодку, а он отдал мне обе рыбины и сказал: «Отнеси их домой, Кристиан, твоя мать определенно сделает из них заливное, эти ребятки так и просятся стать заливным. Привет тебе», — сказал он и хлопнул меня на прощанье по плечу.

Хотя фото, где мы со Стеллой снялись на берегу между замками из песка, много дней простояло в моей комнате, моя мать, казалось, не замечала его, по крайней мере она ни разу не брала его в руки, не задавала никаких вопросов. Но однажды она поднесла его к свету и долго и внимательно разглядывала — это было в тот день, когда я работал над сочинением по Оруэллу, и она уже собралась было поставить его на место, как вдруг ей кое-что бросилось в глаза: она села к окну, поднесла фотографию близко к глазам, взглянула на меня и снова на фото испытующим взглядом, пытаясь проникнуть в суть дела и узнать то, чего не знала до сих пор. Выражение недовольства появилось на ее лице, очевидно, она поняла, что — до сих пор — не все знает про меня и что я в некотором роде отбился от рук. Она настаивала на том, что хочет знать все; возможно, исходя из своей извечной потребности оградить меня от разочарований, ошибок и болезненных огорчений любого толка. Она долго молча смотрела на фото, углубляясь в его созерцание, я не предполагал, что она открыла там нечто особенное, и уже собрался что-то сказать, когда она наконец констатировала в своей задумчивой манере: «Она выглядит старше тебя, Кристиан, эта женщина рядом с тобой». — «Это моя учительница английского, — сказал я, — мы случайно встретились на пляже». — «Красивая женщина, — сказала моя мать и спросила: — У нее есть дети?» — «Насколько мне известно, она не замужем». — «Очень красивая женщина», — повторила моя мать. После такого утверждения я рискнул сделать предложение: «Если ты не возражаешь, я приду с ней выпить чашечку кофе». — «Как, со своей учительницей?» — спросила мать недоверчиво. «А почему бы и нет, — сказал я, — если я ее приглашу, она непременно придет, она очень милый человек». — «Это сразу видно, — сказала моя мать и добавила: — Вы нравитесь друг другу, это тоже видно». Не произнеся больше ни слова, она поставила фотографию на место, погладила меня по голове и оставила одного.

В этом было что-то таинственное, откуда она знала больше, чем можно было догадаться, а если и не знала, то предполагала, чувствовала это. В постели они оба говорили обо мне, и я подслушал их у приоткрытой двери, случайно, они оба поздно вернулись домой.

Мой отец еще не заметил этого фото, поначалу он, казалось, не очень удивился тому, что я поставил фото Стеллы на свой стол, он сказал: «Ах, знаешь, Ютта, такое часто случается, каждый мальчишка испытывает желание обожать кого-нибудь, особенно учительницу, если она к тому же хорошенькая». — «Если бы это было только обожание, — сказала моя мать, — я ничего не имею против обожания, но у Кристиана это больше, чем обожание, поверь мне, гораздо больше». — «А что там может быть больше?» — «То, как они сидят там, на пляже, радостные такие и держатся за руки, со своей-то учительницей и за руки, и как они друг на друга смотрят: так и кажется, они ждали друг друга». — «Может, Кристиан просто всего лишь втюрился. Я знаю его учительницу, она очень хороша собой». — «На фотографии не хватает всего какой-то малости, чтобы они бросились друг другу на шею, я хочу сказать, невольно так думается». — «Кристиану всего восемнадцать, Ютта». — «В том-то и дело, — сказала моя мать, — а эта учительница, она значительно старше него». — «Ну и что? Разница в возрасте таит иногда в себе преимущества». Я невольно тихонько ухмыльнулся про себя, когда после некоторой паузы он произнес изменившимся голосом, в котором чувствовалась прежняя лихость: «Об этом мы с тобой уже как-то говорили, давным-давно». Но даже и этот намек на общие воспоминания не вверг мою мать в беззаботное состояние, она тут же упомянула Кристину, мою школьную подружку, которая уже много раз пыталась зайти за мной и увести на вечеринку с грилем и каждый раз уходила разочарованная ни с чем. Мой отец задумался, потом сказал: «Иногда бывает так: ты не знаешь, что происходит, иногда ты просто кажешься себе беспомощным». Я невольно сел в постели, я еще никогда не слышал, чтобы мой отец говорил такие слова, я стал подумывать, не сделать ли щель в двери побольше, но не сделал этого, потому как, по-видимому, им больше нечего было сказать, и они пожелали друг другу спокойной ночи.