Минута молчания - Зигфрид Ленц

Покрытые бесцветным лаком книжные полки, светло-зеленый письменный стол с многими выдвижными ящиками, кожаный шезлонг, два плетеных кресла и на стене эта загадочная большая репродукция Королева обозревает свою страну. На письменном столе, рядом со стопкой тетрадей, стояла кружка для чая с надписью The Friend.[16]Я не был в восторге от твоей комнаты, Стелла, она показалась мне знакомой, во всяком случае, у меня не возникло ощущения, что я оказался на чужой территории. Оставшись с ней наедине, я обнял и поцеловал ее или, вернее. попытался ее поцеловать, но она отклонилась и оказала сопротивление. «Не здесь, Кристиан, пожалуйста, не здесь!» И тогда, когда я подсунул свои руки под ее водолазку, я почувствовал сопротивление с ее стороны, и она повторила: «Не здесь, Кристиан, пожалуйста!» Я сел, уставился на кружку на столе, громко прочитал надпись: The Friend и показал вопрошающим жестом на себя. Стелла не ответила, не подтвердила мое предположение, вместо этого она спросила: «Зачем ты пришел?» Я растерялся, не знал, что ответить, но потом сказал: «Мне надо было тебя увидеть, и, кроме того, я хотел тебе кое-что предложить». С выражением снисходительности и усталости Стелла попросила меня проявить тактичность — по отношению к ней и другим, она спросила меня, не задумывался ли я над тем, каковы будут наши дальнейшие отношения: «Понимаешь ли ты, что это означает для меня, да и для тебя тоже?» — «Я не мог больше выдержать, — сказал я. — Чтобы увидеть тебя хотя бы на миг, я даже сидел и ждал тебя возле учительской». — «Хорошо, — сказала она, — а что потом, Кристиан, или задай себе вопрос: Что теперь?» Ты дала мне понять, что уже все продумала, взвесила и предопределила, что нас ожидает. Что теперь, так спрашивает тот, кто не уверен, может, подавлен или беспомощен. Неожиданно она сказала: «Может, мне перевестись в другую школу? Это как-то облегчит наше положение». — «Тогда я тоже перейду». — «Ах, Кристиан». Она покачала головой, голос ее звучал снисходительно, казалось, она испытывает только сожаление по поводу моего заявления. «Ах, Кристиан».

Стопка тетрадей на ее столе не давала мне покоя, я все время поглядывал на нее, там лежало и мое сочинение, которое она наверняка прочитала и поставила оценку. Думая об этом, я не решался коснуться Стеллы или спросить о ее мнении.

Ее отец неожиданно очень робко позвал ее: «Стелла» и потом еще раз, уже просительно: «Стелла», и она, положив сигарету, которую собиралась закурить, на пепельницу, оставила меня одного. По-видимому, старик озяб возле своего верстака, он попросил домашнюю куртку, потом они немного пошептались вдвоем, и я понял, что речь шла о моем визите. Моя тетрадь не лежала сверху, но даже если это и было бы так, я не посмел бы притронуться к ней. Но позади тетрадей на ее столе стояла фотография, в рамке, на ней был изображен атлетического сложения мужчина, блондин, с вызовом смотревший в камеру, свернутым в трубочку журналом он грозил фотографу. По краю фотографии я прочитал: «Stella with love, Colin».[17]

Не сразу, я не хотел спрашивать ее сразу, кто был этот Колин и что ее с ним связывало. Я попробовал определить его возраст, он был не на много старше меня. Я взял с пепельницы сигарету и закурил ее, я рассматривал картину «Королева обозревает свою страну», произведение английского художника, Аттенборо,[18]так я думал. Страна королевы была окутана сумерками, ни дорог, ни улиц, по отражению в воде угадывались дома, сгорбленные и недоступные.

Твоя улыбка, Стелла, когда ты вернулась, тут же заметив, что я курю твою сигарету. Движением руки ты дала мне понять, чтобы я оставался сидеть, здесь ведь другая территория, мы не в классе, здесь не обязательно вставать, когда я вхожу. «Ему уже лучше, — сказала она, — с сегодняшнего дня мой отец чувствует себя лучше».

Она сделала несколько шагов, остановилась возле своего письменного стола и положила руку на тетрадки. Я все еще не решался спросить, что она думает о моем сочинении. Она сама, так я думал, должна была найти подходящий момент. Чем дольше она колебалась, тем яснее мне становилось, что ничего хорошего меня не ждет. Когда она хотела похвалить, она никогда с этим не медлила, всегда с этого начинала, когда приносила тетради и обсуждала наши работы, объясняя свои оценки. Я ждал, что она сядет рядом со мной, но она этого не сделала, она подошла к окну, словно там что-то искала, может, совета, может, озарения. Через какое-то время я увидел, как изменилось выражение ее лица, и с некоторым налетом легкой печали, не снисходительности, она сказала: «То, что я сейчас сделаю, Кристиан, я еще никогда не делала, ты можешь назвать это конспирацией, да, когда я думаю, что нас связывает, то по отношению к школе это конспирация. То, что я хочу сказать тебе сейчас, я должна была бы сказать в классе». Пока она говорила, я думал о номере в отеле У моря, о подушке, одной на двоих, я испытывал непонятный страх, непонятную, неопределенную боль, но, правда, совсем недолго, потому что после того, как она закурила другую сигарету, она снова начала мерить комнату шагами.

То, что ты говорила, Стелла, сначала, казалось, не относилось ко мне одному, ты словно хотела выразить нечто принципиальное, что могло касаться и всех остальных: «Скотный двор — это прикладная притча, применимая к жизни, здесь одно выражается через другое, за тем, что мы поверхностно узнаем, скрывается сокрушительная правда, ее можно назвать нищетой революции». Она остановилась перед книжной полкой и продолжала говорить, глядя в полку: «Для животных главным необязательно являются классические революционные требования — больше хлеба, больше свободы и мира — их цель покончить с господством человека, ограниченная, конкретная цель, которой они добиваются. Но только при основании новой цивилизации начинается нищета. Начинается образование классов и стремление отдельных особей к власти».

Теперь Стелла повернулась ко мне: «И раз уж мы занялись этим, то ты, Кристиан, подробно разобрал начало всему, заповеди, лозунги, ты вычленил свод законов, которые создали для себя животные, все очень корректно, все точно, ты даже процитировал тот ужасный главный принцип: „Все животные равны, но у некоторых прав больше, чем у других“. Но ты кое-что не упомянул или проглядел: результат этой революции, результат, характерный для многих революций. Тебе не бросилась в глаза борьба за власть в господствующем классе, ты не обратил никакого внимания на неслыханный террор, который разразился после завоевания власти, и, наконец, Кристиан, ты не заметил, что здесь просматривается слепок человеческих отношений. Есть такая книга, тебе необязательно ее знать, но ее заглавие говорит о многом: Революция пожирает своих детей. Короче говоря, ты назвал повод, приведший к этой революции, но почти не отобразил причины ее поражения».

Я не пытался оправдываться, я все оставил как есть, потому что увидел, насколько ты превосходишь меня и насколько сходится все то, что ты поставила мне в минус. Но одно мне все же хотелось узнать: отметку, которую ты поставила мне или собиралась поставить. На мой вопрос: «Если моя работа такая неудачная, то на многое мне, пожалуй, рассчитывать не приходится?», ты пожала плечами и сказала тоном, звучащим несколько осудительно: «Здесь не место говорить об оценках».