Alouette, little Alouette… - Юрий Никитин

– Помоги, – взмолилась она. – Нет, убирать я буду сама, расскажи, кто здесь и что. Чтоб я ориентировалась!

Анечка посмотрела на нее искоса, словно хотела спросить, а оно ей надо, если сегодня же к вечеру ее вообще не будет в их городке, но смолчала, а потом начала рассказывать, сперва нехотя, затем разошлась, глаза заблестели, даже на щеках румянец стал ярче.

Максим, оказывается, работал с геном SUMO-1, уже показавшим прекрасные результаты у больных кардиомицитом, страдающих от врожденной сердечной недостаточности, а сейчас довел трудную работу до успешного финиша, повернув вспять сердечную недостаточность у стариков, у которых сердца когда-то были в порядке, но поизносились.

Как Аллуэтта поняла, гораздо проще лечить даже ранее считавшиеся неизлечимыми болезни, чем на уровне нейронов заставить омолаживаться стареющую ткань, потому что врожденная болезнь – это всего лишь сбой, который легко исправить введением нужных перепрограммированных генов, а вот бороться со старением намного труднее, потому что за ним следят даже не десятки, а сотни, как оказалось, программ и нужно их отключить все до единой.

– Здорово, – прошептала она. – А Френсис?

– Френсис, – тоже шепотом пояснила Анечка, – входит в пятерку лучших в мире метаболомиков. Ты даже не представляешь, что это такое!

– Не представляю, – покорно согласилась Аллуэтта.

– А вот Джордж, – сказала Анечка, – звезда геномики. Он картирует мутации генов с такой скоростью и точностью, что целой бригаде не угнаться, да и не набрать во всем мире на бригаду таких умельцев.

Еще Аллуэтта узнала, что Георгий и Евген исследуют возможности клеточной терапии, а вот Анечка, кто бы подумал, занимается посттранскрипционным сегментом, что вообще непостижимо, как это она может подготавливать мышек для такой ужасной участи, как вкалывание им толстой иголкой всяких там генов, что меняет мышек, иногда немножко омолаживает, но чаще всего старит и заставляет болеть…

Еще Анечка словоохотливо сообщила Аллуэтте, что обычно микро-РНК состоит из двадцати двух нуклеотидов, одна микро-РНК может регулировать сотни генов, восемьдесят процентов генома человека под их надзором и регуляцией, и Аллуэтта кивнула с понимающим видом, дескать, ну да, а как же, это же так естественно, конечно же, двадцать два нуклеотида, а не двадцать один или двадцать три!

После обеда в лаборатории появился, словно невзначай, сам Томберг, прошелся, осматривая помещение, кто как устроился, Аллуэтту вроде бы не замечал вовсе, да и она сама старалась не попадаться на глаза, чувствуя щекотливость положения.

Некоторую напряженность чувствовали не только Максим и Аллуэтта, Евген натужно заулыбался и сказал громко:

– Данил Алексеевич, а почему вы не крионируете Самсику?.. Это же такая замечательная собака!.. Мы все ее любим, она вас обожает, а нас всех чует издали, встречает, как гостеприимная хозяйка…

Томберг вздохнул, на лицо набежала тень.

– Вы свою, безусловно, крионируете?

– Еще бы! – воскликнул Евген. – Обязательно!

– Вам, простите за нескромный вопрос, сколько лет?

– Тридцать, – ответил Евген. – Это комплиментарный вопрос, мне всего тридцать, а я работаю у самого Томберга! Это я так, в порядке обязательного подхалимажа.

Томберг улыбнулся, кивнул.

– И собачка-то у вас первая?

– Да, – ответил Евген, – мне было восемнадцать, когда я сумел купить, с помощью родителей конечно, однокомнатную квартиру и сразу же выбрал в питомнике самого замечательного щенка из всех существующих на свете!.. Сейчас ему уже двенадцать, а боксеры до десяти доживают редко…

– У вас и пес трансгуманист, – сказал Томберг.

– Стараюсь, – сказал Евген, – всеми добавками подкармливаю, иногда даже укольчик поддерживающий в ляжку, терпит, доверяет…

Томберг смотрел с великим сочувствием, кивал, но Евген все не мог понять эту странную смесь сочувствия с жалостью.

– Как я вас понимаю, – сказал наконец Томберг. – Сейчас вы думаете, что зачерствел старик… Молодежь всегда так думает, все люди моего возраста, по их мнению, черствые маразматики. Ладно-ладно, это я так, про общее восприятие… В общем, моя Самсика у меня уже одиннадцатая. Не все, конечно, доживали до десяти… Каждого я любил и обожал. Но представьте себе, вот я крионировал бы своего первого любимца?.. Потом второго? Третьего?.. Что я делал бы потом с целой стаей?.. Раздать другим людям, оставив себе одного, жестоко. Да и как выбрать, всех их любил безумно. Да и они уже не щенки, других не признают. Только я у них был любимым вожаком стаи, которого обожали, которым восхищались и гордились!

Френсис раскрыл рот, о дальних перспективах не задумывался, голова забита всегда наукой, а тут такое… гм…

– М-дя, – сказал он жалко, – а тем, кто замораживает кошек, придется еще хуже… Штук по двадцать наберется в криокамере?

Томберг развел руками, лицо оставалось грустное.

– Возможно, Самсику как раз и крионирую, так как ей осталось не больше года, а я думаю проскрипеть дольше. Даже если заведу еще одного – я не могу без преданной и любящей собаки, то две в доме – это еще нормально. Но три – перебор, все-таки я не заядлый собачник, я заядлый генетик… Может быть, даже более упертый, чем наш Максим Максимович…

Максим, услышав свое имя, повернулся, но сперва его взгляд упал на Аллуэтту, задержался, а потом с таким усилием соскользнул, что слышно было, как гупнуло о пол.

– Гм, – сказал Томберг, – ну ладно, обживайтесь на новом месте. А я пока пойду… тоже обживаться с мыслью, что у нас есть ККК-3С.

Аллуэтта постепенно осваивалась, вся лаборатория не так уж и велика, гостевой зал в ее дворце в Ницце и то просторнее, аппаратуры тоже не так уж и много, всего пять столов со старинными дисплеями во всю поверхность, продвинутая электроника с непонятными для нормального человека программами, одна сразу сообщила ей на встроенный в ухо приемник, что у нее раздражительность выше нормы на двенадцать процентов, это не опасно, но рекомендуется дышать глубже.

Анечка – толстая беспечная пышечка, которой всегда не везло с парнями, но не отчаивается, работа прекрасная, в лаборатории вокруг одни молодые и неженатые мужчины, чувствует себя в большой и дружной семье, и хотя блестящих открытий в науке не совершила, но это к лучшему, иначе начали бы смотреть с подозрением, как на говорящую лошадь. Зато по исполнительности и скорости работы даст сто очков даже неутомимому Джорджу.

Георгий Курицин – невысокий, согбенный от постоянного сидения сперва за книгами, потом за монитором и в конце концов за микроскопом, звезда нейрохирургии, предложивший целый ряд новых методов по манипуляции генов.

Джордж Руденшток – такого же роста, как и Георгий, но толстенький, не толстый, а именно толстенький – это тот же вес, но когда у человека всегда на лице приветливая улыбка, если постоянно ласков и услужлив, никогда от него грубого слова не услышишь, то именно толстенький, слегка толстенький, сколько бы там ни зашкаливало на весах.