Баллада о Максе и Амели - Давид Сафир

– Пойдем отсюда, – сказала я Максу.

Эта птица вряд ли последует за нами ради того, чтобы посмотреть, как у нас начнется понос. Да и откуда вообще пернатая тварь об этом знает? Может, она сама уже ела виноград, и у нее затем начинался понос? Если такое и бывало, то эта птица не могла знать наверняка, что понос от винограда бывает и у собак. Мы ведь совсем не такие, как птицы. Ни у одной собаки никогда не было перьев. Ни у одной собаки, кроме Пера, брата собаки-матери.

– Но скоро наступит ночь, – ответил Макс и показал мордой на солнце, медленно погружающееся где-то вдалеке в землю. – Или до моего дома уже недалеко? Если мы доберемся до него еще до наступления темноты, то сможем спать возле Лилли.

Я, по правде говоря, не могла себе даже представить, что люди возьмут к себе и меня: Макс ведь был симпатичным черным псом, а я – уродливой калекой. От меня пахло мусорной свалкой, и так от меня будет пахнуть, возможно, всегда. Я провела на мусорной свалке всю свою предыдущую жизнь, и мне не удалось бы избавиться от этого специфического запаха, даже если бы я целый сезон провалялась на куче винограда. Кроме того, я не имела ни малейшего представления о том, далеко ли мы находимся от дома хозяев Макса или близко. И какие бы насмешливые птицы здесь ни водились, спать в этом месте будет намного приятнее, чем на бесконечно длинном плоском камне. Там мы можем угодить под вонючие автомобили с сидящими в них людьми, а вот на этот холм они забраться не смогут. А еще один аргумент в пользу того, чтобы остаться здесь, заключался в том, что кусты здесь заслоняли от меня гору, ненавидящую саму себя.

– Мы остаемся здесь, – решительно сказала я.

– А где ваш дом? – спросила птица.

– Тебя это не касается, – сердито рявкнула я.

Ей не следовало знать, что у меня вообще-то нет никакого плана насчет того, как я отведу Макса домой. А еще мне не хотелось, чтобы мне напоминали, что у самой меня дома больше нет.

– Мой дом – там, где Лилли, – ответил Макс птице и лег на землю между двумя кустами, с которых он объел виноград.

– Это здесь или во Франции? – спросила птица.

Солнце постепенно приобретало такой цвет, как у этой птицы на животе и голове.

– А что такое Франция? – поинтересовался Макс.

– А-а, значит, не во Франции, – констатировала птица.

Мне тоже захотелось найти себе место, где я буду спать. Вопрос заключался в том, что же мне лучше для себя выбрать. Тот факт, что я впервые в жизни буду ночевать не на мусорной свалке, вдалеке от своей своры, вселял в меня больший страх, чем я готова была себе признаться. Я испытывала желание к кому-нибудь прижаться, однако я не могла и не хотела прижиматься к Максу. Он ведь, несмотря ни на что, был для меня чужим черным псом. Я не боялась, что Макс станет ко мне приставать, как это делали псы из других свор, с которыми я сталкивалась, когда они забредали на нашу территорию в поисках самки. Некоторых из них мне удавалось прогнать самой, а остальных – при помощи моих братьев, которые всегда своевременно прислушивались к моему лаю и бросались на защиту сестры. Во всяком случае, так было в то время, когда меня еще звали Пятном. После того как я стала Раной, моим братьям уже не было нужды меня защищать.

С Максом было что-то не так, хотя я не могла точно сказать, что именно. Возможно, он слишком долго прожил среди людей для того, чтобы заинтересоваться самкой.

Я улеглась неподалеку от него немного выше по склону. Птица так и осталась сидеть на ветке. Солнце уже почти полностью исчезло, и вместо него на небе показалась более чем наполовину выщербленная луна. И тут вдруг Макс сказал:

– У меня болит живот.

Вскоре после этих его слов начался понос – сначала у него, а затем и у меня. У Макса он был посильнее: его желудок ведь был не таким закаленным, как мой.

Мы нашли каждый для себя укромное место. При подобных обстоятельствах любая собака предпочитает оставаться в одиночестве. Однако в полном одиночестве ни ему, ни мне остаться не удалось, поскольку эта птица порхала то надо мной, то над ним, чтобы над нами насмехаться. При этом она чирикала:

– На юге есть птицы, которым весьма подходят их названия. Они называются «какаду».

Или же:

– Вы хотите удобрить весь этот склон?

Или же попросту:

– Может, еще немного винограда?

В конце концов она стала летать только надо мной, потому что Макс, похоже, мучился уж очень сильно, и птица, хотя она и была весьма ехидной, все же прониклась к нему сочувствием. Я, как могла, игнорировала ее болтовню. Она была назойливее целого роя мух. Вот только мух можно было поймать пастью и проглотить, а эту птицу ни одна собака не смогла бы заставить заткнуться.

Прошло довольно много времени с момента захода солнца, прежде чем мой живот наконец-то успокоился, да и Макс вроде уже приходил в себя. Мы поискали себе выше по склону новое место, в котором можно было бы поспать, в том ряду, где люди уже собрали виноград. Здесь тоже ощущался сладковатый запах, но он уже не был таким интенсивным. Этот запах был сейчас настолько же отталкивающим, насколько он был притягательным до того, как мы поели винограда.

Макс время от времени тихонечко скулил. Его живот, похоже, еще полностью не успокоился. Я не знала, как мне в подобном случае следует себя вести. Макс ведь был для меня чужаком. Но при этом он был единственным псом, с которым я когда-либо оказывалась наедине.

– Я могу для тебя что-нибудь сделать? – спросила я, думая о том, что погрею его, а для этого улягусь рядом с ним.

– Да, можешь.

Он что, и вправду хотел, чтобы я легла рядом с ним?

– Расскажи мне какую-нибудь историю, – добавил Макс.

– Историю? – удивилась я.

Я еще никогда не рассказывала никому никаких историй. Это ведь было прерогативой Песни.

– Да-да, расскажи какую-нибудь историю! – вмешалась в разговор птица, которая опять уселась на ветку куста неподалеку от нас. Я уж лучше врезала бы ей своей лапой, чем рассказывать истории.

– Хозяйка всегда рассказывала Лилли перед сном истории о маленькой королеве Амели, которая правила в стране Аметист и боролась со старой злой ведьмой, которая всегда превращала своих врагов в пиццу.

– Я об этой Амели еще никогда ничего не слышала, – проверещала птица.

– Лилли вообще-то хотелось послушать историю о какой-нибудь прекрасной принцессе, но хозяйка говорила ей: «Я лучше расскажу тебе об одной сильной королеве. Такие истории лучше россказней о прекрасных принцессах».

Птица слегка наклонила голову в сторону и спросила меня:

– Ты знаешь такие истории?

Во время поноса я приняла твердое решение никогда больше с этой птицей ни о чем не разговаривать, а потому ничего ей не ответила. Единственные королевы, которых я знала, правили в муравейниках и термитниках, и имен у них не было. Впрочем, откуда нам, собакам, знать, есть у них имена или нет? То, что мы не давали им никаких имен, еще, пожалуй, не означало, что у муравьев и термитов и в самом деле их не было. Нам и о жизни людей было известно отнюдь не много, да и люди не имели ни малейшего представления о том, что мы, собаки, думаем и чувствуем и каким мы видим окружающий нас мир.