Мое! - Роберт МакКаммон

Да, это дурное место, чтобы приводить в него ребенка, но это единственный мир, который существует. Глаза Лауры увлажнились. Дуг ей лгал. Стоял прямо здесь и лгал ей в лицо. Черт его подери! Она носит их ребенка в своем чреве, а он заводит шашни у нее за спиной! В ней вскипел гнев, потом упал до печали, потом опять вернулся.

— Черт его подери! — подумала она. — Черт его подери, он мне не нужен! Мне ничего этого не нужно.

Лаура встала. Надела свой дождевик и взяла сумочку. Сурово сжав губы, она спустилась в гараж, залезла в «БМВ» и поехала в темноту искать место, где есть люди, шум и жизнь.

Она ощущала его вкус во рту, как горький миндаль.

В первый раз она захотела этого, потому что ей этого не хватало. Во второй раз она это сделала, потому что думала, что так лучше поймает кайф от кислоты. Теперь она стояла в ванной, чистила зубы, ее влажные волосы облегали плечи. Ее взгляд прошелся по сетке шрамов на животе, по рубцам, бежавшим между бедрами.

«Ну и хреновина, — сказал тогда Горди. — Дорожную карту, что ли, рисовала?»

Она ожидала его реакции, заранее собравшись, как только разделась. Если бы он рассмеялся или проявил отвращение, она бы с ним не знала, что сделала. Он был ей нужен за то, что приносил, но иногда в ней вздымался гнев, быстрый, как кобра, и она знала, что может двумя скрюченными пальцами вцепиться ему в глаза, а другой рукой сломать ему шею, и он не успеет понять, что случилось. Она поглядела на свое лицо в зеркале. Рот пенился зубной пастой. Глаза были темны, в них отражалось будущее.

— Эй, Джинджер! — окликнул ее Горди из спальни. — Кислоту-то будем пробовать?

Мэри сплюнула пену в раковину.

— По-моему, ты сказал, что должен встретиться с подружкой.

— А, она может подождать. Ей не повредит. Я был чертовски хорош, а?

— Отбойно, — сказала Мэри, прополоскала рот и опять сплюнула в раковину. Она вернулась в спальню, где Горди лежал на постели, закутанный в простыню, и курил сигарету.

— Где это ты подцепила такой жаргон? — спросил Горди.

— Какой еще жаргон?

— Ну, ты сама понимаешь. «Отбойно». Всякое такое. Хипповый разговор.

— Наверное, потому, что я в свое время хипповала. Мэри прошла к шкафу для одежды, и сияющие глаза Горди проследовали за ней сквозь туман голубого дыма. На шкафчике лежали кружочки кислоты — «улыбочки». Она маленькими ножницами отрезала парочку, ощущая взгляд Горди.

— Без трепа? Ты была хиппи? Бусы любви и все такое?

— Бусы любви и все такое, — ответила Мэри. — Давным-давно.

— Да, древность. Никого не хочу обидеть, сама понимаешь.

Он выпускал колечки дыма а воздух, глядя, как большая женщина идет к стерео. Что-то ему напомнили ее движения. Тут до него дошло: львица. Безмолвная и смертоносная, как в этих документальных фильмах об Африке, что по телевизору показывают.

— Ты занималась спортом, когда была помоложе? — невинно спросил он.

Она слегка улыбнулась, ставя пластинку группы «Дорз» и включая проигрыватель.

— В старших классах. Бегала, а еще была в команде по плаванию. Ты про «Дорз» что-нибудь знаешь?

— Группа? Что-то помню. У них вроде несколько хитов было?

— Ведущего солиста звали Джим Моррисон, — продолжала Мэри, игнорируя глупость Горди. — Он был Богом.

— Он уже умер, кажется? — спросил Горди. — Черт побери, а у тебя классная задница!

Мэри опустила иглу. Зазвучали первые стаккато барабанов «Пяти к одному», затем к ним резко присоединился скрежещущий бас. Потом из колонок зазвучал голос Джима Моррисона, полный суровости и опасности: «Пять к одному, малышка, пять к одному, никто отсюда не выйдет живым, ты получишь свое, малышка, а я получу свое».

От этого голоса ее затопило воспоминаниями. Она множество раз видела «Дорз» живьем на концертах и один раз даже видела Джима Моррисона совсем вплотную, когда он заходил в клуб на бульваре Голливуд. Она протянула руку сквозь толпу и коснулась его плеча. Жар его силы прошел по ее руке и плечу, как удар тока, окунув ее мысль в царство золотого свечения. Он оглянулся, на короткое мгновение их глаза встретились и оказались прикованными друг к другу. Она ощутила его душу, как прекрасную бабочку в клетке. Эта душа взмолилась, чтобы ее отпустили на свободу, а затем кто-то еще подхватил Джима Моррисона, и он был унесен в потоке тел.

— У них хороший ритм, — сказал Горди. Мэри Террор чуть прибавила звук, а затем поднесла ЛСД к лицу Горди и дала ему одну из желтых «улыбочек».

— Полный порядок! — сказал Горди, сминая сигарету в пепельнице рядом с кроватью. Мэри начала лизать свой кружочек, Горди сделал то же самое. Через несколько секунд улыбающиеся лица были размазаны, их черные глазки исчезли. Мэри села на кровать в позе лотоса, скрестив лодыжки и положив запястья на колени. Она закрыла глаза, прислушиваясь к Богу и ожидая, пока подействует кислота. Кожа ее живота трепетала, Горди проводил указательным пальцем по ее шрамам.

— Ты так и не сказала, как ты это заработала. В аварию попала?

— Верно.

— А что за авария?

«Мальчик, — подумала она. — Ты не знаешь, как близко ты к краю подошел».

— Наверняка серьезная, — настойчиво продолжал Горди.

— Автомобильная катастрофа, — соврала она. — Меня изрезало стеклом и металлом. Это было правдой.

— Вот это да! Мощные повреждения! Поэтому ты не можешь иметь детей?

Она открыла глаза. Рот Горди был у него на лбу, а глаза сделались кроваво-красными. Она опять сомкнула веки.

— Что ты имеешь в виду?

— Да я насчет этих детских портретов. Я подумал… Понимаешь ли… Что ты, должно быть, немножко того, насчет детей. Ведь ты не можешь иметь детей, верно? Я имею в виду, что из-за этой аварии у тебя там все отшибло?

Мэри опять открыла глаза. У Горди из левого плеча вырастала вторая голова. Это была бородавчатая масса, из которой только начинали прорезываться нос и подбородок.

— Слишком много вопросов задаешь, — сказала она ему и услышала, как ее голос отдается эхом, словно в бездонной яме.

— Господи! — внезапно сказал Горди, его алые глаза широко раскрылись. — У меня рука удлиняется! Господи, погляди только! — Он рассмеялся. Треск барабанов сливался с музыкой «Дорз». — Моя рука заполняет всю эту чертову комнату! — Он согнул пальцы. — Смотри! Я касаюсь стены!

Мэри смотрела, как голова на плече Горди обретает форму. Ее черты были до сих пор неразличимы. Масса плоти начала обтягиваться витками кожи, начинавшими вырисовываться вокруг другого лица Горди. Это другое лицо начинало сжиматься и усыхать. По мере того как лицо Горди спадало, новое лицо прорывалось на свободу, выскальзывая через плечо, цепляясь к черепу с мокрым чавкающим шумом.