Вайзер Давидек - Павел Хюлле

– И всё? – спрашивает недоверчиво Элька.

– Всё, – отвечает Вайзер. – О смерти тоже философ знает очень много.

– О смерти?

– Ну, как умирают, – заключает Вайзер, – философ обязан об этом думать, даже когда гуляет под каштанами.

И когда мы были уже возле следующего дома, похожего на усадьбу и задвинутого от улицы метров на тридцать вглубь, в сторону леса, и когда поравнялись с поваленными воротами перед ведущей к нему липовой аллеей, Элька еще спросила:

– А ты – философ, да?

– Нет, – ответил Вайзер, – с чего бы?

– Так откуда же ты все это знаешь? – добавила она быстро.

– Знаю от дедушки, – так же быстро объяснил Вайзер. – Мой дедушка – величайший в мире философ, но не пишет книг.

Так, помнится, завершил ту беседу Вайзер, кажется, я ничего не упустил, ничего, что сегодня мне бы казалось существенным, но когда я вспоминаю его ответы, то чувствую, как мурашки бегут по спине, так же как в тот день, когда «Ил» задирал красное платье Эльки в кустах дрока, или когда Вайзер укротил черную пантеру, или когда в подвале заброшенного кирпичного завода сделал то, от чего волосы у нас встали дыбом. Я не знал, занимался ли дед Вайзера, кроме шитья на машинке, еще чем-нибудь, и в частности философией. Так что же было дальше?

В оливском соборе Вайзер показал нам готические своды и большой орган, объяснил, для чего служат ангелам медные трубы, немного смахивающие на сабли, такие же кривые и длинные. А когда мы остановились на мостике в парке, чтобы посмотреть, как отражаются в уходящей из-под наших ног воде башни собора, Элька спросила у него, может ли окунь, шныряющий между водорослями, что-нибудь сказать. Вопрос был глупый, как раз в стиле Эльки: с чего это окунь вдруг заговорит, ведь почти на каждом уроке естествознания М-ский твердил, что мы должны сидеть тихо, как рыбы, а если даже так, то с кем бы этому окуню, поблескивающему на солнце, разговаривать – с нами или со своими рыбьими родичами? – так я тогда подумал, но Вайзер отвечал вполне серьезно. Скорее рассказывал, а не отвечал, и снова речь пошла о дедушке, величайшем философе, который до войны вовсе не был портным, а ездил по деревням как бродячий стекольщик, а когда зарабатывал достаточно денег, уходил в горы и разговаривал там со всем, что сотворил Бог, – с птицей, с камнем, с водой, с рыбой, облаком, деревом и цветком. Так оно было по словам Вайзера, а я стоял, опершись о сучковатые перила моста, раззявив, как говорится, рот, стоял и смотрел то на него, то снова на виднеющиеся за башнями собора склоны Пахолека; никогда раньше я не был в настоящих горах, и когда Вайзер говорил, что его дед не раз проводил в горах по полгода, то мне казалось, что я вижу пана Вайзера среди буковых деревьев именно на склоне Пахолека, с ухом, приложенным к земле или к ручью, без проволочных очков и сантиметра, висящего на шее. Да. Сегодня я ни в чем не уверен, может быть, Вайзер придумал эту историю с дедом от начала до конца, но даже если он врал с известной только ему целью, то образ этот, образ пана Вайзера с ухом, прижатым к земле на горе Пахолек за собором, – один из прекраснейших, дарованных мне жизнью.

А позже на «двойке» Вайзер повез нас во Вжещ, специально чтобы показать Эльке еще один дом, на этот раз не философа, а Шихау, который до войны, когда этот район города назывался Лангфур, был владельцем верфи и, наверно, был очень богат, потому что дом действительно огромный, с несколькими входами и круглыми башенками, которые Эльке понравились больше всего. «Совсем как в сказке, – со смехом сказала она Вайзеру, показывая пальцем на башенку с окном. – Я бы хотела там жить и чтоб меня охранял дракон, а ты бы пришел и освободил меня из рук злого чернокнижника, или нет, лучше бы ты был Мерлином и мучил меня ужасно, превращал в лягушку, или жабу, или паука, а я бы страшно плакала и никто бы меня не освободил», – и Элька продолжала свои тары-бары, Вайзер ничего не говорил, а я размышлял: зачем этот Шихау и ему подобные богачи строили такие странные дома? Зачем им эти непрактичные башенки, эти выкрутасы, завитушки, эти остроконечные крыши, балкончики и балюстрады? И я подумал тогда, что это, верно, от скуки, потому что, когда М-ский на уроках естествознания рассказывал нам об эксплуатации и классовой борьбе, то именно так он выражался о богачах: мол, от скуки они делали самые ужасные вещи, стреляли в рабочих, отбирали у них жен и дочерей и вообще были дегенеративными и аморальными, потому что им нечего было делать. К счастью, мне не нужно сегодня вспоминать, что М-ский считал хорошим и моральным, но тогда я представлял себе Шихау, как он сидит в своем кабинете, толстый, жирный, обливаясь потом, курит сигару, а за окном по Ясековой долине – именно так невинно эта улица домов с башенками называется, – так вот, за окном маршируют наши отцы и поют «Когда народ поднялся в бой», и господин Шихау снимает пальцами, толстыми, как сардельки, трубку золотого телефона и вызывает полицию: он, господин Шихау, уже сыт по горло криками за окном его виллы, и пора уже навести тут порядок. Наши отцы, правда, никогда не маршировали перед домом господина Шихау по Ясековой долине и не пели «Когда народ поднялся в бой», но в семидесятом люди шли мимо комитета партии и пели «Вставай, проклятьем заклейменвый, весь мир голодных и рабов». И Петр вышел на улицу посмотреть, что происходит, и получил пулю в голову. Но то другая история, никак уже с Вайзером не связанная.

От дома Шихау мы вернулись на трамвайную остановку, и Вайзер повез нас в Гданьск. Поныне не знаю, был ли у них запланирован этот маршрут, или они что-то изменили в связи с моим присутствием? А может, вообще не было никакого маршрута, никакого плана и Вайзер в тот день таскал за собой Эльку просто так, чтобы что-то показать ей, чтоб провести время? Не очень я в это верю, но и разумного ответа у меня нет. Не знаю я также, откуда Вайзер черпал свои познания, которые тогда казались мне чрезвычайно глубокими. Когда он показывал нам здание Польской почты, я невольно восхищался и изумлялся – откуда он все это знает? «Вот здесь стоял немецкий броневик, – показывал он рукой. – А отсюда солдаты поливали из огнеметов, а там подальше стояли „цекаэмы" – станковые пулеметы, – а там, вон в том месте, с крыши свалился немецкий солдат, один с почты попал ему прямо в голову, а отсюда их выводили», – и говорил он все это очень свободно, будто сам был там и видел своими глазами броневик, огнеметы и «цекаэмы». А когда мы были на Длинном базаре, он рассказал нам, в каком месте стоял партайгеноссе гауляйтер Форстер, когда объявлял о присоединении нашего города к Тысячелетнему рейху. Этого ведь он не мог узнать ни от деда, ни из учебника истории: историки, даже самые скрупулезные, не занимаются такими мелочами. И ни один из них и словом не вспоминает, в каком месте Фридрих Великий, охотясь в оливских лесах, остановился на отдых. Уже тогда, сидя в школьной канцелярии, я знал, что Вайзер с особым пристрастием разыскивал немецкие следы, но по какой причине, не мог постичь ни тогда, ни теперь, когда вспоминаю его коллекцию марок или склад боеприпасов на заброшенном кирпичном заводе и взрывы в ложбине за стрельбищем. Ржавый «шмайсер», который он подарил нам на брентовском кладбище, когда Шимек собирался начать экзекуцию, и о потере которого мы долго горевали после бегства сумасшедшего в желтом халате, – тот «шмайсер» был всего лишь жалким отбросом его коллекции, как оказалось позже, когда мы выследили Вайзера и Эльку в их тайнике.