Полночь! Нью-Йорк - Марк Миллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Первым побуждением Лео было как следует наподдать нарушителю порядка, но он вспомнил стеклянные приютские клетки и передумал. Кокер слегка похрапывал и видел сны, длинные уши то и дело нервно вздрагивали.
Лео улыбнулся, вспомнив, что в тюрьме, где моменты покоя, когда человек принадлежит только себе, очень редки, сон – величайшая ценность. Снова пошел снег, редкие пухлые снежинки медленно планировали на холоде, летели через дорогу, гонимые порывами ветра. Он сходил в ближайший магазин самообслуживания и отоварился чистящими средствами, зубной пастой и щеткой, шампунем и мылом, потом заглянул в «Гараж гурманов» на Брум-стрит, 489, и накупил продуктов: яиц, спагетти, кофе в зернах, оливкового масла, стейков, жареного калифорнийского цыпленка с ямсом, взял меч-рыбу и красный итальянский радиккьо[48] из Тревизо.
Вернувшись на «камбуз» с тяжелыми пакетами, он застал собаку в той же позиции. Спящей. Невероятно! И это, по-вашему, сторожевой пес?
Чуть больше тридцати часов назад ребята Ройса Партриджа III нанесли Лео визит и передали требование босса вернуть два миллиона долларов. Лео даже приблизительно не представлял, где он за две недели достанет такие деньги. Слишком мало времени… Даже если немедленно вернуться к работе, подходящий «клиент-простак» вряд ли найдется. Мысленно произнесенное слово «писать» пробудило жгучее желание встать к мольберту и успокоить прятавшуюся в дальнем углу мозга ностальгию.
Он наслаждался сочной ножкой цыпленка (никакого сравнения с дрянью, которую в Райкерс называют едой!) и голосом Леонарда Коэна, наплывавшим на него из двух колонок. Певец напоминал, что краплены карты и не с чего ходить[49], и тут в дверь постучали. Лео выключил музыку, услышал: «Это Финк», – открыл и оказался лицом к лицу с рыжим копом-коротышкой. В руке хитрован держал стаканчик дымящегося кофе.
– Можно войти?
Прозвучало не как вопрос. Финк вбежал в квартиру, как боксер на ринг, сделал несколько шагов и воскликнул:
– Ух ты, как здесь просторно! Не то что моя берлога в Куинсе! Ваша или снимаете?
Он резко повернулся, так что заиграли мускулы под слишком узкой курткой.
– Не похоже на Райкерс, да, приятель?
Финк допил кофе, кинул в рот пластинку жвачки и уставился на Лео:
– Вы не сказали, что только что вышли из тюрьмы…
В воздухе повисла пауза. Лео молчал, коп жевал. Молчание длилось и длилось, но тут проснулся кокер, тявкнул, весело завертел хвостом и спрыгнул с кровати, решив поприветствовать гостя. Финк аккуратно погладил пальцем черный собачий нос.
– Не знаю, что и думать… – задумчиво произнес он. – Бывший подделыватель картин якобы случайно оказывается на аукционе, где молодая женщина покупает один из лотов за четыре миллиона долларов. Она идет через парк, на нее нападает негодяй, легко ранит, а рецидивист приходит жертве на помощь. Кстати, мне почему-то кажется, что вот эти… украшения… – Финк кивнул на синяки на лице Лео, – вы получили гораздо раньше… Странная складывается картина, вам так не кажется? Вроде обманки. Граница между жизнью и искусством стерта… мошенник вмешался в псевдопокушение… Чистый хеппенинг, можно даже сказать перформанс… Называйте как хотите, автор вы.
Лео не знал, насколько соответствует истине песня The Strokes «New York City Cops» и действительно ли нью-йоркские полицейские не такие уж умные ребята. Возможно, это еще одно тупое клише для богатеньких. «Экземпляр», который нанес визит в лофт, выглядел прожженным типом.
– Ну что, я прав? Это была инсценировка?
– Я только что с нар.
– Отвечайте на вопрос, не увиливайте.
– Нет. Вы не правы.
– Где учат подделывать картины?
Лео улыбнулся, не скрывая сарказма.
– Сделаете так еще раз, – проворчал Финк, – получите в зубы.
Лео промолчал, но улыбаться не перестал.
– Вы ведь не успокоитесь? – спросил Финк. – Снова начнете рисовать фальшивки. Это ведь как наркотик, с него не слезешь. Копировать Пикассо так, что ведутся первоклассные специалисты, – все равно что играть в покер с лучшими и брать над ними верх. Между прочим, я обожаю покер. Неплохо играю, замечаю, кто блефует, кто нет, а Пикассо ваш – полный отстой.
Лео и глазом не моргнул. Он улыбался.
– Думаете, я ни хрена не смыслю в искусстве? – Финк подмигнул.
Лео молчал, смотрел сквозь Финка, как в больничной палате Лоррен, где тот чувствовал себя невидимкой, ничтожеством.
– Ладно… – Доминик Финк вздохнул, выплюнул жвачку в картонный стаканчик. – Забудьте. Один совет, Ван Меегерен: не пытайтесь меня перехитрить. Мы еще встретимся. Рано или поздно вы снова оступитесь. Это так же точно, как то, что моя мать – не ваша… Когда придет время, я буду на месте.
Полицейский пошел к двери. Лео улыбался, и улыбка исчезла, только когда он остался один.
Лоррен все еще в больнице Маунт-Синай; она сидит на кровати в своей палате и смотрит на женщину, которая говорит с ней как с десятилеткой. Эта женщина – ее мать. В Нью-Йорке 15:13, в Париже 09:13 утра. У них так мало общего, что Лоррен готова усомниться в родстве, иногда она даже сомневается, что их девять месяцев связывала пуповина. С течением лет красота Франсуазы Бальсан утратила блеск, но приобрела подлинность. Черты лица не кажутся суровыми, то, что только угадывалось за прелестной оболочкой, стало очевиднее. Франсуаза – жесткая и эгоистичная женщина. Ее тело стало массивным, как старинный буфет.
– Ты меня слушаешь или нет? – раздраженно спрашивает из планшета мадам Бальсан.
Лоррен смотрит на женщину, сидящую у камина в низком кресле в стиле Людовика XV, между пьемонтским комодом XVIII века и собранием английских и китайских древностей, мастерски расставленных во всех комнатах квартиры на улице Ле-Тасс, в Шестнадцатом округе столицы. Окнами на Трокадеро и Музей Человека.
– Да, мама.
– Гулять ночью по Центральному парку – верх идиотизма, и как тебе только в голову пришло подобное?!
Лоррен не отвечает, она давно поняла, что спорить бессмысленно: последнее слово все равно за матерью. Всегда. Тех, кто не сдается, она доканывает, так зачем терять время?
24 декабря, ей шесть лет, они с матерью катаются на коньках в Рокфеллеровском центре. Внезапно Лоррен подворачивает ногу, падает, морщится от боли, вот-вот заплачет, рядом останавливается мать, смотрит на нее и отдает приказ: «Вставай, на тебя все смотрят. И не ной, как мокрая курица, я не люблю мокрых куриц. Мне за тебя стыдно. Пожалуйста, не позорь
