Школа безумия - Эйвери Бишоп

* * *

Она еще долго кричала, после того как они ее бросили — вкладывая в крик все свои силы, все, что у нее было, — но это не помогло. Ведь как можно кричать, когда вам в рот запихнули полотенце и обмотали его вокруг головы. У полотенца был затхлый привкус, как будто оно пролежало в ящике комода целый год. Она представила себе, как Маккензи, Элиза или кто-то еще из девочек нашли его в бунгало и засунули в ярко-розовый рюкзак. Вместе с веревками, которыми она теперь была привязана к дереву.

Она отчаянно пыталась освободиться от пут, но девочки связали ее крепко, чтобы не дать сдвинуться с места. Одна веревка была крепко затянута у нее под грудью. Другая — туго давила на голые бедра, больно впиваясь в мягкую бледную кожу.

Слезы прекратились, но лицо все еще было мокрым и зябло в весеннем ночном воздухе. Болел затылок — в том месте, где она ударилась им о дерево. Она знала, что разбила его до крови, потому что волосы уже слиплись коркой.

Сколько бы раз она ни билась головой о дерево, сколько бы ни плакала, девочки не знали жалости. Осыпали ее оскорблениями. Хохотали над ней. Даже плевали в нее.

Она на миг умолкла и прислушалась. Помимо звуков леса — стрекота насекомых и уханья далекой совы, — вокруг царила тишина. Даже приглушенные шаги девочек по тропинке, ведущей к домику, стихли.

До полуночи оставался еще час, и она понятия не имела, как долго они продержат ее здесь. Маккензи, конечно же, не сказала, как и остальные девочки. И поскольку ей не оставалось ничего другого — и горло еще не осипло, — она сделала единственное, на что была способна.

Она закричала.

Девочка наносила себе порезы.

Скорее всего, ножом — для резки овощей или для стейка, украденным из кухни, когда родителей не было рядом, — или, может быть, использовала ножницы, которые уже были спрятаны в спальне: раздвигала и впивалась кончиком одного из лезвий в кожу.

Мы еще дойдем до этого.

Сегодня был первый сеанс с этой девочкой. Точнее, первый прием. У меня имелось лишь направление, присланное из психиатрической клиники, где она находилась восемь дней. Информации в нем было мало.

Имя: Хлоя Киттерман. Возраст: тринадцать лет. Причина госпитализации: из-за суицидальных намерений порезала себе запястья. Рекомендация после лечения: продолжить медикаментозное лечение, начать амбулаторное наблюдение.

Именно это привело сегодня ко мне в кабинет Хлою и ее мать.

Но даже и без выписки из истории болезни нетрудно было предположить, что Хлоя имела склонность ранить себя. Это было видно по ней. Худая и миниатюрная. Длинные рыжие волосы. На лице россыпь веснушек. Выкрашенные в черный цвет ногти. Но ничто из этого еще не говорило о ее склонности к нанесению себе резаных ран.

Дело было в одежде. Она сидела на черном кожаном диване рядом с матерью, уставившись в свой телефон. В выцветших джинсах с заниженной талией, кроссовках и серой толстовке марки «Холлистер» с капюшоном.

Был конец апреля, и температура на улице поднялась выше восьмидесяти градусов по Фаренгейту[1]. Слишком жарко для толстовки. Она пыталась скрыть порезы на руках.

Ее мать, миссис Киттерман, похоже, довела до совершенства свою роль статусной жены. Ей явно было хорошо за сорок, но выглядела она намного моложе. Лицо гладкое и свежее, без единой морщинки. Песочно-каштановые волосы идеально уложены. Либо она почти ничего не ела, либо каждый день занималась фитнесом, вероятно, с дополнительным сеансом йоги. Бриллиант на ее пальце был таким огромным, что я удивилась, как ей удается поднимать руку без посторонней помощи. Вероятно, ее муж получал внушительное шестизначное жалованье. Одета она была так, будто купила всю свою одежду в «Нейман Маркус»[2]: хлопковые брюки, классические сандалии на платформе, хлопковая рубашка от «Хенли» — один только ее гардероб сегодня наверняка стоил больше, чем я зарабатываю за неделю, и это не считая кожаной сумки от «Эрме», которую она поставила между собой и дочерью.

Женщина не закрывала рта с того момента, как они вошли в мой кабинет. Она сказала, что все это для них в новинку. Сказала, что никто в ее семье раньше не нуждался в помощи психотерапевта. Должна ли ее дочь лежать на кушетке и рассказывать мне о своих чувствах, как это показывают по телевизору?

Она продолжала бесконечно сетовать на то, сколь ужасна сейчас жизнь из-за депрессии ее дочери, а Хлоя тем временем тихонько сидела рядом с ней. Ее взгляд был прикован к экрану телефона.

В какой-то момент миссис Киттерман остановилась на полуслове, как будто внезапно осознав, где она и кому сообщает столь личную информацию. Она обвела глазами тесную комнату — стены в основном голые, лишь несколько мотивационных плакатов в рамках, — а затем посмотрела на дочь. Заметив телефон, тяжело вздохнула.

— Хлоя, кажется, я сказала тебе убрать его.

Хлоя не ответила, продолжая таращиться в гаджет. Ее большие пальцы перемещались по экрану в странной стремительной хореографии, доступной только подросткам.

— Хлоя, не заставляй меня повторять.

Секунда прошла без ответа. Затем Хлоя тяжело вздохнула, резко положила телефон на подлокотник дивана и скрестила на груди руки.

Миссис Киттерман посмотрела на дочь, покачала головой и, закатив глаза, посмотрела на меня.

— Я совершенно серьезно. Понятия не имею, что происходит с этим ребенком. Ее просто… не узнать. Раньше она была веселая. Раньше я могла с ней разговаривать. Теперь же я получаю от нее только грубость.

Мой сотовый, лежавший на столе, завибрировал и пару раз коротко пискнул, сообщая, что пришло сообщение. Не обращая на него внимания, я кивнула миссис Киттерман, чтобы она продолжала.

Она нахмурилась.

— Вы моложе, чем я ожидала.

— Мне двадцать восемь.

— Значит, вы занимаетесь этим недавно.

Ее тон предполагал, что для работы с ее дочерью мне не хватает опыта. Что в некотором роде так и было. Я работала психотерапевтом всего четыре года. Некоторые из моих коллег по центру психологического здоровья «Тихая гавань» проработали здесь уже несколько десятилетий.