Мир без хозяина - Дэми Хьюман

И вернулся в город свой посол, и листья лавра, в руке его увядшие, обвисли нитями оборванными.

И был день четвертый, и навестил порядки боевые, горькими кострами дышавшие, Первый Священник города затаившегося Сгалариона, Пастырь духом нищих и разумом слабых, Утешитель потерявших и потерянных, Поводырь слепых и заблудших, и Причаститель покорных; прибыл он верхом на священной шарлаховой ламе, длиннобородый и почтенный, в куреве ладана благословенного, под песнопения хора отроков юных, за ним следовавших, скромные уборы его были аскетично-белы, как снега севера, и чисты, как предрассветные туманы; и подносил он солдатам, походом утомленным, хлеб ароматный и вино молодое, в ключах ледяных охлажденное, и озарял двумя перстами их – благословением бога своего. И рёк Полководцу он, навстречу ему вышедшему:

– Узри же истинную власть, о Уравнитель Судеб: на коленях стоят люди твои, не пред мечом твоим, но перед словом праведным, склонили головы горячие не в страхе, но в благодарности. Мне то в моем видении велелось свыше: сказал Господь Единый явить тебе, как милость безграничная Его к покорности взывает, как воля Его властна на земле; и вот, ты видишь. В прощении и покаянии Он заключен, но, вездесущий и всесильный, не желает, чтоб ты колено преклонял. Дела твои угодны проведению Его, и в откровениях моих сказал Он, что в тебе признает истинного Сына, ежели град его возлюбленный одаришь ты милосердием и не тронешь ни святынь его, ни жителей. Дай мне ответ, и я, Его наместник полномочный, возложу руки на чело твоё, и помажу тебя семью елеями сакральными на оба царства – земное и небесное – и станут же отныне не кланяться тебе, но преклоняться, и живописцев холсты благословенные запомнят тебя в образе Спасителя нашего, да вознесется имя твоё выше всех других имён, и править будешь ты сердцами и тогда, когда огонь в груди твоей вдруг перестанет трепетать и биться. Ты Богом быть хотел – что ж, Бог согласен быть тобою.

Раздался громом Полководца смех, и молвил он:

– Желанны и исполнены бессмертия соблазном речи твои для уверовавших, лестны они для несведущих мирян и прочих кротких. Но ядом, сладостью своей вино паскудящим, прыщут уста твои, и волчьей пастью оборачиваются, взгляни кто на них сквозь хрустальную призму праведности, тебе чуждой. Что ты пророчишь мне, что обещаешь? Навряд ли сможешь вновь всё сказанное повторить. Из слов твоих вырос песчаный бархан, затмивший горизонты, но из всего обилия песчинок едва ли несколько задержались в сите памяти моей. Пролились ливнем посулы твои, и можно сколь угодно долго переливать их из ведра в ведро – журчать они будут по-разному, но их объемности то журчанье не изменит. Быть может, я прислушался бы к ним, коль не имел бы ничего – так внемлет тишине пещер отшельник, – но не позволит мне так поступить знание того, чем ты живешь и то, чему ты служишь. О Боги! Словно не тебя, Священник, я вижу пред собой, но разом всех троих, что приходили раньше. Под белой мантией твоей – соскабы блуда; воспетая тобою чистота погибла в кельях, где дочери безнравственные той, что оседлала барса, связали её ремнями тугими и искромсали острыми ногтями; свободы птица, какую превозносишь ты в молитвах, сложила крылья, и не поднять их боле – в вине дурманящем они утопли, а груз из злата алтарей и храмов на плечи рухнул, и вниз, ко дну, прочь от небес влечет. И кардинальских пауков твоих я не забыл – их изгонял я неустанно из каждого захваченного города, и рассекал клинком запутанные сети, ими сотканные, но липкую их паутину до сих пор счищаю с сапог, и вот, стою теперь у их гнезда. Невинным агнцем, обагренным кровью, кажется лама твоя; взор её устремлен к облакам, но никогда не стать ей небесным грифоном неуловимым. В гордыне своей почитая из многих лишь одного, ты оскорбляешь само небо, ибо не для одного оно предназначено, а для множества. Поди же прочь! Твои речи полны ортодоксии, и заставляют мой желудок вспомнить, что ел я на обед.

Так и прогнал посла Полководец, и воины его провожали Священника насмешками и плевками от вина приторного. И стали готовиться легионы к атаке, ибо уверился ведший их в том, что не способны жители Сгалариона изменить его решения.

Но шёл по дороге пыльной от мерцающих ворот Сгалариона вечером пятого дня человек, и просил он покорно встречи с Полководцем, Богами коронованным, великим и воинствующим, и назвался он послом, потому исполнили прошение его. Был то Старец презренный, годами странствий согнутый, умудренный сединою, нищий и хромый калека страждущий; так шёл он неспешно, одной рукою схватившись за жердь кривую из горького ореха, путешествиями истертую, с котомкой дырявой на конце её, в другой же руке держал он узду порванную с ослом колченогим, слепым на оба глаза, с боками, старостью избитыми, изъеденными плешью. Ветхое тряпьё, гнилой верёвкой перевязанное, укрывало Старца голову от зноя и ветров сухих, лохмотьями растрёпанными была одежда, и босы ноги. И брёл за Старцем следом пёс беспородный, виляя по песку хвостом облезлым, скорее, по привычке, чем из дружелюбия, задняя лапа его волочилась по земле беспомощно, а кожа на брюхе прохудилась так, что внутренности псовы, синие, болезненные, были видны сквозь полупрозрачный пузырь.

Узрев картину скорбную сию, покинул седло Полководец и сказал:

– Так мне хвалили славный Сгаларион, что я поверил, будто не найти в нём людей, чьи спины изогнулись от нужды, что нет таких, кто каждый день заботами живет о том, как раздобыть себе отсрочку от смерти голодной, и счёл за правду, что грязь и нищета за стенами остались беломраморными. Как райский сад мне город воспевали, и я поверил, что тот сад избавлен каким-то небывалым дивом от червей ничтожных. Ты стар и дряхл, и слеп осёл твой, что не везёт тебя, а ты ведёшь его поводырём, и пёс твой, требухой тряся, марает землю. Выходит, ложью были те слова, что их я слышал ото всех прошедших под аркою ворот? И лгал Правитель, распевая, что рухнет город-сад его в тот самый миг, как я попру его ногами.

– Не мой то город. Не довелось мне в нём родиться, о чём я сожалею слёзно, – молвил Старец. – Я странник перехожий, и землю исходил вокруг так много раз, что чисел не сыскать моим дорогам пройденным, и не упомнить уж, где дом мой, в юности оставленный, в какой он стороне. Но истину скажу: честней Правителя, чем тот, который восседал перед тобой на колеснице из кости драконовой, запряженной лазурным жеребцом шестиногим, каменья драгоценные чеканящим копытами, ни человека нет, ни бога, и город свой он любит крепко, как любит первенца отец. Словам его ты можешь верить безо всяких рассуждений – то не уста его, но сердце говорило.

– Зачем же вышел ты спасать Сгаларион, счастливый город торжеств и ярмарок, где ты чужак?

– Я то искал, что есть достойным быть для Вечности подарком, что, возведённое людьми во славу их, не должно прежде времени от их же рук погибнуть. Всю жизнь свою я положил на поиски, и вот, искомое нашёл в стенах Сгалариона.

– Но видел ты, старик, коли не слеп, кто приходил ко мне. Неужто Вечности нужны их жизни?

– Нет, не нужны. Отринет она их и скормит Бездне, клубами хаоса бурлящей за Пределом, но будет город жить, когда они уйдут.

– Мне ведом, Старец, тот Предел – за ним сейчас моё терпенье. Не дали ничего мне жители Сгалариона, окромя слов пустых, и легионы мои бьют в щиты, желая славы боя и побед. Ужель не мог достойно поражение принять Правитель, что шлёт он день за днём к моим порядкам словоблудов бесчестных? Не смей же говорить, о таракан, что ты принёс мне ключ от врат! Я не приму его из рук твоих – что будет это за победа? Или, тебя прислав, желает тем Правитель мне нанести пусть не удар, но оскорбленье?