Лисьи броды - Анна Старобинец

Я понимаю, что подполковник взвинчен и пьян. Он пьян настолько, что говорит не шифруясь, а язык его заплетается.

– …Это значит, Степашка, ты выполнял приказы врага.

– Мы выполняли, товарищ подполковник, – поправляю я его осторожно.

– Молчать! – его крик тонет в треске помех, а когда всплывает опять, я слышу, что подполковник слегка задыхается, как будто и правда идет ко дну. – Москва… рвет и мечет… Меня отстранили… до выяснения… Штаб… на ушах… Не до тебя сейчас, клоун… Но дай день, много два… вспомнят и про тебя. Всех перетрясут… в твоих Лисьих Бродах… до донышка вычистят, до кишок… Так что ты, Степа, если не хочешь, чтоб тебе кишки вынули, на допросах должен правильно все сказать. Что вся эта херотень – и с твоими парнями… и с этим… Деевым… это все полковника Аристова рук дело… Он устроил заговор, запоминай, Степа… А мы с тобой – мы! – заговор этот вскрыли… Пресекли гада… Только арестная группа подкачала… Ты меня понял?..

– Так точно. Значит, беглого зэка Кронина мы больше не ищем?

– Забудь про Кронина! Не о том ты думаешь, Степа! Твоя задача – на допросе вести себя правильно…

Он снова повторяет мне то, что уже сказал, он ходит по кругу, захлебываясь треском радиоволн и ледяным страхом. Он все еще говорит, когда радист Артемов без стука влетает в радиоточку:

– Там поп пришел! Говорит, в харчевне папаши Бо собрались революционеры!

Когда убийца, утративший душу, но в совершенстве владеющий оружием и собственным телом, убийца, за долгую жизнь проливший столько человеческой крови, что ее бы хватило на еще одно Лисье озеро, убийца, который ходит дорогой тигра и давно уже не считает себя человеком, – когда такой убийца приставляет к животу твоего отца острый нож, по логике вещей этот живот неминуемо будет вспорот.

Особенно если кроме тебя рядом с отцом есть только добрый, пьяный, нелепый, неуклюжий солдат, который плохо понимает, что происходит и у которого убийца одним коротким, точным движением выбивает из рук автомат, как только тот пытается вступиться за старика.

Особенно если ты сама не можешь ничего сделать, потому что ты знаешь, что убийца сильнее тебя, а в соседней комнате спит твоя смертельно больная дочь.

Но есть еще логика хаоса – его иногда называют судьбой, – согласно которой дуракам и пьяным везет. По этой логике у пьяного солдата разъедутся ноги, и он рухнет на пол, опрокинув на себя стол с кувшином водки и шахматами, ровно в тот момент, когда убийца прицелится ножом ему в горло, – и острие угодит в столешницу.

По этой же логике пьяный солдат попробует запустить осколком кувшина в убийцу и, конечно же, промахнется, но, уклоняясь и по-кошачьи отпрыгивая чуть вбок, убийца не учтет валяющуюся на полу белую пешку, и поскользнется на ней, и, конечно, удержится на ногах, но все же потеряет несколько драгоценных секунд, что даст возможность пьяному солдату перевернуться со спины на живот и встать хотя бы на четвереньки.

И на четвереньках пьяный солдат поползет к своему автомату, но убийца, конечно, успеет раньше, и подхватит автомат первым, и прицелится, и выстрелит пьяному в голову – но ничего не случится, потому что пьяный солдат забыл его зарядить.

И убийца отбросит автомат и снова занесет нож, и солдат беспомощно заслонит руками лицо, готовясь к неминуемой смерти, но по логике хаоса, который еще называют судьбой, ровно в эту секунду в харчевню ворвутся десантники и тот, кто называет себя капитаном СМЕРШ, потому как священник сказал им, что мужики затеяли бунт.

И они откроют огонь. И убийца, совершив нечеловеческий, тигриный прыжок, ускользнет в окно, и его не догонят. Но и твой отец, и пьяный солдат останутся жить. И тогда ты при всех обнимешь того, кто выдает себя за сотрудника СМЕРШ.

Ты обнимешь человека, которого полюбила.

Говорят, что женщина-лиса может влюблять в себя по мужчине хоть каждый день, но сама влюбляется не чаще чем раз в сто лет.

Тебе тридцать лет, у тебя были сотни мужчин. Но Макс Кронин – твоя первая в этой жизни и последняя в этом веке любовь.

Она обнимает меня – и мир вокруг послушно пустеет. Любовь, как смерть, помечает свою территорию и не терпит присутствия посторонних. Она обнимает меня – и Пашка уводит папашу Бо в лазарет, а Тарасевич с Гореликом и остальными десантниками молча уходят.

Она обнимает меня – и я обнимаю ее в ответ. Любовь умеет мгновенно сплести себе из объятий кокон. И в этом коконе на несколько бесконечных секунд я забываю, кто я такой и зачем я здесь. И мне вдруг кажется, что весь путь от рудника «Гранитный» до Лисьих Бродов я проделал только лишь для того, чтобы сейчас обнять ее в этой вонючей, душной харчевне…

– Майн гот, как трогательно. А мне говорили, ты в городе, чтобы искать Элену.

…В любви, как в смерти, нет никакого высокодуховного смысла. Любовь, как бабочка-поденка, рождается из кокона с единственной целью: подняться в воздух, в полете слиться с другой поденкой, а дальше – сдохнуть…

Я отстраняюсь от Лизы, почти отталкиваю ее – и оборачиваюсь к тому, кто стоит на пороге. Антон фон Юнгер. Сводный брат моей Лены.

– Я рад, что ты утешился, Макс, – добавляет он с этим своим обаятельным, мягким акцентом и подмигивает Лизе так сально и так небрежно, что я понимаю – они знакомы.

Он заходит в харчевню и брезгливо озирает перевернутые столы, и осколки посуды, и потроха, застывшие в бурой луже, и выбитое окно.

– Мой слуга, похоже, тут с кем-то слегка повздорил… – он переводит взгляд на меня, – в поисках мастера Чжао.

Юнгер смотрит на меня испытующе – словно ищет в моем лице ответ на какой-то незаданный, но важный вопрос. Мне плевать. У меня к нему свой вопрос.

– Где моя жена? – мой голос звучит как будто издалека, невнятно и глухо, словно сам я не здесь, а замурован где-то под полом.

– Макс, твоей жены больше нет. Смирись. Она стала частью эксперимента.

– Какого… эксперимента? – там, где я замурован, резко кончается воздух.

– В моей лаборатории. «Отряд-512». Неужели не слышал?

Мне так хочется заорать. Мне хочется бить его по лицу, пока с него не сползет эта самодовольная ухмылочка вместе с кожей. Но я не могу ни вздохнуть, ни пошевелиться. Как во сне. Как под каменным завалом в заброшенной штольне. Камни, камни внутри и снаружи, и я выдавливаю сквозь каменное крошево, которое забило мне горло:

– Она была твоей подопытной крысой?!

– Отчего же крысой. Меня интересуют только высшие формы жизни.

Мне, наконец, удается выбраться из-под невидимого завала. Я бью его по лицу. Я припираю его к стене:

– Что ты сделал?

Я бью его снова. И снова:

– Что ты с ней сделал?

Он улыбается. У него полный рот крови.