Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Ужок почти уже с Героя и в хорошем состоянии, а Галя – форменная красавица; она сейчас на девятом месяце (пошел уже десятый), сытая, красивая, с успокоенными нервами, очень осторожная (прыжков и игры себе не позволяет) и углубленная; очевидно, будущий сынок или дочка дает о себе знать дыханьем и движениями, и Галя это чувствует и часто к этому прислушивается. К Ужку Галя не только холодна, но даже порою жестока (тот – непоседа и никому не дает покою, а Галя боится за свое утробное детище), и у Ужка есть несколько хороших следов от материнских зубов.

Вся наша компания – я, Осип, Передирий и Старик – полна интереса и тревог за Галю, которая является постоянной темой для наших переговоров… это очень смешно и напоминает предродовые дни в каком-либо богатом доме, куда настраивает почти каждый день (черт его знает, зачем, кроме набивания кармана) свои лыжи доктор-акушер, живет, объедаясь, капризничая, а иногда и вылавливая свободного барина, акушерка, бегают взапуски за лекарствами или «вкусными», по прихоти барыни, вещами люди… и говорят все без умолку всё на ту же тему, то щупая живот у барыни (ближе к одному боку, где сердце ребенка или выдвигается его ножка или ручка), то осматривая ее особыми – тревожными или любопытными – глазами. У нас, конечно, некоторых ролей не хватает; нет, напр[имер], мужа Гали, у которого вскоре после проявленной им безумной страсти отрезали некоторую принадлежность и др.

О деле совсем забыл: в моем корпусе свободна вакансия штаб-офицера Ген[ерального] штаба, об этом я уже говорил во фронте, прося назначить на нее (в случае получения мною штаба 12-й корпуса, что теперь уже и совершилось) Сергея Ивановича; просил г[енерал]-м[айора] Раттеля, помощника генер[ал]-квартирмейстера, и он мою просьбу записал в памятную книжку. Хорошо было бы, если бы Серг[ей] Иванович со своей стороны протелеграфировал о том же в Ставку подполковнику Киященко или – лучше всего – сам сейчас бы выехал в Ставку. Я об этом не телеграфировал, так как телеграммы идут целую неделю, а во фронте ген[ерал] Раттель обещал мне довольно положительно.

С дороги я писал тебе два письма и одну телеграмму (от 14.I), в которой указывал мой новый адрес; если ты ее получила сегодня или вчера, то через неделю я надеюсь начать получать твои письма. Игнат их привез мне из Брязы 11, из них 2 письма и 9 открыток… некоторые из них довольно теплые; письма я тебе пересылаю с Осипом. Ему я устраиваю к тебе командировку, и он может пробыть, сколько угодно, хотя особенно ты его все-таки не задерживай, особенно, когда начнется весна, так как иначе он совершенно отылится и набалуется. Впрочем, все это будет в будущем виднее, и мы успеем об этом с тобою списаться. Сейчас еду с визитом к начальникам дивизий и пока перестаю писать. О проводах в этом приезде вспоминаю с особенным удовольствием: твоя фигурка с быстрыми шагами вперед и бодрое лицо стоят в моих глазах, как живые… жене русского самурая так и надлежит себя вести в минуты прощанья с мужем, идущим на войну: лицо веселое, ни одной грустной гримасы, ни одной лишней легковесной и ненужной слезинки… Порадовал меня и Генюша, который сумел, во имя долга или сознаваемой им обязанности, заглушить свое сильное желание ехать на вокзал… мне в душе было его страшно жаль, но что же делать? Сколько раз ему придется в жизни видеть и неудовлетворенными, и даже разрушенными свои крупные надежды и сильные желания? Такова уж ткань жизни каждого из нас, и готовиться к этим испытаниям необходимо с раннего детства…

Пока целую. Андрей.

Пообедал, посетил площадь, где сейчас гоняют Ужка, и могу вновь поговорить с моею ненаглядной женушкой. С Осипом часто беседуем, так как многое не успели после долгой разлуки переговорить. Он меня много насмешил притязанием одного духовного пастыря на Татьянкино целомудрие; так как рассказчик сам при этом сильно волновался, то впечатление получилось и трогательное, и забавное (по обычаю скрывать от супруга – ты мне ничего этого не рассказала, а то я бы поговорил с Татьянкой насчет ее вызывающего кокетства, развращающего даже духовных особ). Я попробовал было подразнить Осипа на ту тему, что едва ли кто из мужчин осмелился бы, здорово живешь, пойти к женщине без каких-либо предварительных намеков и поощрений с ее стороны, но он так задергался и так зафилософствовал на тему о вероломстве женщин, что я и сам был не рад, и еле-еле сумел его стащить с опасной и нервной темы. Вообще, на эту тему мы с ним много говорили, и оба страшно смеялись… он-то, конечно, смехом висельника. Припомнил он мне прошлый роман его невесты с Воронковым, причем он думает, что она с ним даже жила («сиденье на кровати, потухшая свеча…» – таковы его доводы), но я сильно восставал против такой клеветы на честную женщину и допускал со стороны Танюшки лишь самый невинный флирт… мож[ет] быть, с некоторым посягательством рук на молочное хозяйство, но ни в коем случае дальше. Осип также мне говорил про бахвальство дворника, которое тобою было также сокрыто, но для блага, так как дворника я мог бы преждевременно сгоряча переправить и на тот свет. Хотя думаю, что его вранье относилось скорее к области общей клеветы на армию распропагандированного матроса, чем ко мне лично.

Но я тебе ничего не сказал, что нашел в 12-й дивизии. Пробыл я только день и, конечно, внимательно приглядеться не мог, но все же впечатление вынес неважное: Вир[ановски]й с пируэтом балерины явился в прекрасную дивизию, снял с нее пенки, обезлюдил, разложил и, ничему не научивши хорошему, ушел. Что сделает новый начальник – покажет будущее; он очень скромен и трудолюбив, но ни боя, ни строя пока практически не знает. Штаб в разложении, процветает азартная игра в карты. Подробностей не касаюсь, но здание рухнуло и строить его придется заново и всерьез. Мне устроен был обед, на котором начальник дивизии и мой заместитель сказали слово; оба оратора – люди без темперамента и навыка – сказали неглупо, но вяло, на их речь я отвечал более живо, но, кажется, глупо, а правильнее – повторилась правда, сказанная словами:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

И равнодушно ей внимал я…

Но что бросилось в глаза, это: скучно и некультурно налаженная жизнь, отсутствие подтянутости, распущенность, но и стесненность за столом… а главное, скука и тяжкая проза.

Сестры бывшего у меня 74-го отряда (откуда «прожектор») встретили меня с визгом и криками, что вызвало повторность шуток со стороны начальника див[изии] о его мнимой ревности, но скоро как-то опали, и я весь вечер проговорил с сестрой милосердия – голландкой (девицей лет за 40, очень образованной, знающей до 7–8 языков), которая почти не говорит по-русски и рада была отвести со мною душу (говорили по-французски). Как лингвистка, она скоро перевела меня на тему об языках, и в вопросе о тюркских наречиях (ее сведения были небольшие и чисто теоретические) я высыпал весь свой запас знаний, дополняя его географическими данными. Голландка была в восторге (остальные сестры и кавалеры, кажется, не очень) и на прощанье сказала мне, что она никогда не ожидала, что во время войны в диких Карпатах она будет иметь с русским генералом такой интересный разговор… В общем, я почувствовал, что от дивизии я значительно отвык, смотрю на нее чужими глазами и ушел из нее без сожаления.

Я прочитал все дело, которое касалось действий 12-й дивизии (когда я со своей выполнил крупное дело) в ноябре месяце, и видел, что Вир[ановский] много вынес неприятного со стороны штаба корпуса и даже армии; своему уходу в штаб армии он очень был рад и вором ушел из той дивизии, которая дала ему Георгия, но которой он, со своей стороны, ничего не дал… более, он сгубил и ослабил ее в корне. Но, женка, я рассказываю тебе по-рачьи, т. е. ползя в событиях назад.