Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Сейчас – только что пообедали, и мой новый командир полка (полк[овник] Романико) рассказывал нам, как в одной армии процветали анонимки и как в них часто, как лейтмотив, проводилась мысль, что высокие начальники солдат-то в бой посылают, а сами-то далеко стоят да бражничают. И с каким чувством удовлетворения и гордости я мог сказать своим собеседникам, что за три месяца командования мною дивизией я не получил ни одной анонимки; что в свое время я даже ждал таковую, чтобы отдать поэтому поводу руководящий приказ. Больше этого; я знаю, что в других дивизиях анонимки есть и что в некоторых из них делаются ссылки на мою дивизию в том смысле, что почему это рядом есть такие-то и такие-то порядки, а у них совсем иные. «Мы знаем, – писалось в одной из анонимок, – что и в 64-й дивизии не подвозили одно время крупу, но там никто жаловаться не будет, так как там во все вникают начальник дивизии и командиры полков, и если нету чего, всем видно и все объясняется, а у нас… и т. п.».

8 декабря. Ненаглядная и драгоценная женушка, прерывал письмо, так как производил репетиции. Вчера поехал в Петроград унт[ер]-офицер, но это письмо я ему не дал, а приказал везти тебе пуд сахару… То, что у вас может не хватать сахару, страшно меня волнует (как же без него могут обойтись наши малыши!), и я рад, что нашел исход. Кажется, сегодня в Черновцы не выеду, а завтра, так как корп[усный] командир хочет, чтобы я в момент прибытия Вел[икого] князя был на своей дивизии. У него какие-либо свои виды. Эрделли все нет, и вопрос с моим отпуском затягивается. Но, если мне дадут дивизию (это совершенно еще не исключено), то я не решусь сразу выехать, пока не установлю свои порядки в дивизии и не поставлю ее на определенные рельсы… Но да это будем смотреть. В Черновцах буду жить у М. В. Ханжина, который давно к себе звал и, наверное, никак меня не дождется.

Давай, золотая, губки, глазки и прочее, и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму и путаницу-Кавку. А.

12 декабря 1916 г. Черновцы.

Дорогая моя солнышко-женка!

Со вчерашнего дня сижу в Черновцах, куда прибыл с разными приключениями. Хотя за моим автомобилем шел еще один – пустой, запасный, тем не менее я расстояние 150–160 верст покрыл в 19 часов, т. е. в среднем сделал 8–9 верст в час. Офицер, который вел мой автомобиль, говорил мне, что такого исключительного несчастья у него никогда не было. Напр[имер], на одной версте случилось 4 лопанья. А в конце концов вышел весь бензин, и мы заночевали около шоссе, у одной немецкой семьи, сплошь состоящей из бабьего царства. Сюда прибыл вчера около 11, позавтракал и имел уже одно заседание. Вчера ко мне вечером заходили Инютин и две сестры нашего отряда с их младшим доктором. Поговорили, вспомнили старое и подвели итоги… Говорили друг о друге в открытую. Интересен вывод обо мне сестры Смирновой, который (если ты напишешь) передаст тебе «прожектор», которая при этом также была. В армии меня встретили просто и приветливо, как Каледин, так и другие… там я все время буду столоваться. Ханжина уже нет – он получил новое назначение, и мне крайне досадно, что я у него не пожил. Узнал здесь, что один из моих приказов по дивизии рекомендован по всему фронту армии; об этом мне сказал один из членов моей Думы, офицер 45-го Азовск[ого] полка, который мне и передал последние новости о 12-й дивизии. Вирановский ушел, получив штаб одной армии, ушел внезапно, не простившись, и это, в связи с его прежней работой и поведением, оставило очень неприятный прослед в дивизии… По поводу 28 мая, за которое Вирановский получил Георгия IV степени, возникают, кажется, недоразумения. В полках, которые производили удар, держится упорная тенденция, что ген[ерала] Вир[ановско]го они ни в день боя, ни накануне нигде не видели, что всё, что они делали, делали по приказу ген[ерала] Снес[аре]ва (твоего благоверного), по его объяснениям и показам на месте, и за что ген[ерал] Вир[ановский] получил Геор[гия], им – полкам его дивизии – это неведомо. Что же касается до духа дивизии, то он дан генералом Ханжиным, но не генералом Вир[анов с к]им, который за 2–3 недели только впервые явился на глаза. В какую форму выльется это заявление и, вообще, пойдет ли оно дальше разговоров, пока не знаю, но буду не сегодня-завтра об этом говорить.

Только что пришел из Митрополичьего собора, где выслушал вторую половину обедни. Хор очень хороший, полный, с хорошими – несколько горловыми – голосами, поет почти все по-молдавски, а священник служит наполовину по-русски, наполовину по-молдавски. Церковь – маленькая, но уютная; все же митрополичье надворье очень большое и внушительное. В церкви встретил отца Каменецких – красавец (жена Беличева); он здесь заведует сапожной мастерской и, по его словам, хочет в строй, но… кажется, хочет прямо получить полк или, по крайней мере, отдельный батальон. Я одобрил его мысль, – он, несмотря на свои 60 с лишним лет, вполне крепкий человек, – но сказал, что отдельных батальонов у нас на фронте, вероятно, нет, а сразу полка ему не дадут; походить же под огнем с батальоном будет для него очень хорошо… а там и полк ему дадут. На вопрос, где его зятья, он дал мне неясный ответ; я не стал выяснять, так как и сам отчасти знаю… Про Беличева я, кажется, тебе писал. Обычно родители, когда их дети на фронте, тотчас же начинают оживленно об этом говорить, сами даже говорят без запроса; но когда дети упрятались в тыл, родители отмалчиваются… они жалеют детей и внутренне, быть может, спокойны за них, если они в тылу, но любят они говорить только о детях воюющих, хотя их сердце и тревожно…

13 декабря. Работаем, женушка, целый день, а вечером ко мне приходят гости: Эрделли, который выехал в дивизию, Инютин, Петровский, японец и т. п. Вчера узнал, что Дума присудила Сергею Ивановичу Георгия; я рад несказанно за своего друга и боевого товарища. Я тебе окончательно буду об этом телеграфировать, а ты ему купи хороший крестик, посети и нацепи (раньше не говори о награде), и скажи ему, чтобы этот мой подарок он носил постоянно (другие пусть носит в парадные дни), на повседневной форме. В моей Думе В. В. Лихачев получил Георг[иевское] оружие за 23–24 октября – за удержание Орлиного гнезда. Кажется, меня представляет корп[усный] командир за командование дивизией и бои с нею к Георгию 3-й степ[ени]. Ты пока об этом много не говори… я так задет в свое время медлительностью хода по Георгию 4-й ст[епени], что об этом представлении сначала не хотел даже тебе говорить, но невтерпеж… и вот я проговариваюсь. Мой Георгий будет рассматриваться, конечно, в Петрограде… Сергею Иван[овичу] можешь об этом поделиться, но… не более. Боюсь не так говору, как «глазу»; в этом отношении я форменный итальянец. Пишу это письмо тебе уже 14.XII. Ждал офицера своего штаба, чтобы послать с ним, но он, вероятно, не поедет, и это письмо тебе передаст Арсений Петрович Петровский, 45-го Азов[ского] полка, храбрейший из храбрых в XII корпусе, судя по его Британскому ордену (крест Виктории). Ты его приголубь и за него похлопочи. Он – человек очень интересный, совпадающий с тобою в убеждениях, весь израненный (4 раза). Его в дивизии обгоняет всякая шваль, и не только он, вся семья боевая, знающая его дело, глубоко заинтересована его делом, как и твой боевой супруг. Его надо отстоять, насколько можно. Он тебе все подробно расскажет и про дело, и про себя. Расспроси его, как он отбирал форт № 7 в Перемышле; это наиболее лихое из его дел, известное в подробностях к Государю. Он тебе и про меня расскажет, так как 22 июня у Живачева у нас с ним было общее и горячее дело, про мой приказ (64-й дивизии), который его особенно трогает и т. п. Вообще, он должен тебе понравиться и доставить тебе удовольствие. Мой план такой: завтра я кончаю свои работы по Думе и выеду в 64-ю див[изию], откуда тронусь в Петроград… к женушке. А там будем ждать, что выйдет. Хочу так устроить, чтобы пробыть у вас не меньше 10–14 дней, а то и больше. Давай, роскошная, твои губки и глазки, а также малых наших, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.