Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов - Олег Демидов

«Зояха! Пришли, пожалуйста, с графом Борухом экземпляр нашего бывшего “Не пищать!”… Игорь хочет ставить в Университете. Только обязательно последний “поповский” вариант… От этой постановки мы, конечно, не разбогатеем, но для пьесы она полезна. Поможет протолкнуть её на профессиональную сцену».

«Зояха, милая!

Ты, вероятно, догадываешься, что до сих пор не получила для подписи договора на «Не пищать!», потому что его ещё нет. Проклинаю ту минуту, когда я соблазнился переписать проклятую пьесу! Я в неё убухал время, как на солидный роман. Сейчас меня домучивает редактор (Измайлова такая. Ты, кажется, эту зассыху знаешь – в Комитете у Загурского работала). Опять пишу, потею, злюсь!..»

«Я подружился с Анатолием Мариенгофом в последние годы его жизни. Это был человек удивительно мягкий, тихий, скромный, всегда подтянутый, сдержанный. О своей шумной и озорной молодости неизменно расказывал в язвительно-ироническом тоне, о друзьях – с любовью и уважением. Он очень болел: ныли ноги, плохо подчинялись. Но никогда он не жаловался. Высокий, стройный – он ходил лёгким шагом, едва опираясь на гибкую, ненадёжную палочку. В те годы он писал и переписывал свои воспоминания, любовно оттачивал каждое слово, искал наиболее ёмкие, безусловно верные».

«Их высокопревосходительству Борису Михайловичу Эйхенбауму.

Достопочтенный профессор!

Примите этот ничтожный дар, как крупицу от той благодарности, которой преисполнены наши сердца и души, из которых никогда не изгладится то бесценное, что Вы сделали для нас обоих в этом суетном мире.

Ваши до гроба и, как видите, после него

P.S. Просим прощения за карандашную надпись. К сожалению, мы оба предпочитаем свинцовый графит перу и чернилам. М. и А.»

«Для того чтобы растить детей, скажем, методами Макаренко, надо быть Антоном Семёновичем. Способ духовного воздействия на человека не может быть отторгнут от личности воспитателя. Метод должен быть внутри него, внутренне присущ именно ему. Обучить этому нельзя. И повторить то, что делал Макаренко, тоже нельзя. В лучшем случае можно скопировать. Копия будет больше или меньше похожа на оригинал, но живой она не станет. Успех мог бы быть достигнут, если бы каждый воспитатель сумел сыграть самого Макаренко. А это невозможно».474

«Дядя Толя Мариенгоф с отцом вместе писали пьесы, надеясь прокормиться театром. Но более удачные не попадали на сцену или быстро снимались с репертуара, как “Преступление на улице Марата”. Те, что похуже, шли. «Золотой обруч», пьеса, которой открылся в Москве Театр на Елоховке, ныне Театр на Малой Бронной, прошла триста раз и подкормила семью Мариенгофа и нашу.

Мне кажется, Мариенгоф и отец стали соавторами исключительно из-за своей дружбы, общности взглядов и положения. Что касается творческой стороны, я думаю, они были не нужны друг другу, писали по-разному и оба это понимали, что не мешало им обожать друг друга, ежедневно видеться помимо работы и даже носить костюмы, сшитые из одного материала, у одного литфондовского портного. Они были, как Пат и Паташон. Анатолий Борисович – длинный, с длинным лицом, длинными конечностями, а папа – маленький, толстенький, с брюшком и чаплинскими усиками на круглом лице.

Костюмы оказались одинаковыми не из эксцентрического умысла, – просто по случаю купили один хороший отрез. Отца в этом костюме и похоронили. А дядя Толя приехал на похороны в Москву, надев лучший и единственный свой тёмный костюм, конечно, всё тот же самый. На поминках он очень сокрушался: “Нет, ей-богу, это только я так мог! Приехать на похороны в Мишкином костюме…”»

«Баба Катя его [Эйхенбаума] очень любила, как любила она и моего отца, Михаила Эммануиловича, и Анатолия Борисовича Мариенгофа. Но вот что удивительно: когда уже в семидесятые годы я сидел у нее в комнате в Ленинграде и мы вспоминали с моей старой-старой нянькой те времена и ушедших навсегда людей, она никак не хотела признать, что они почти все были евреями.

– Да что ты, бабуля, сдурела? А кто же они, по-твоему?

– Хто, хто… Русские.

– Это Эйх, дядя Боря – русский?

– Да.

– И папенька наш Михаил Эммануилович – русский?

– И папенька!

– Ну, ты даёшь!

Какие бы аргументы я ни приводил, старуха упрямо твердила своё, поджав губы. Считать Шварца, Эйхенбаума, Мариенгофа, отца евреями – да боже упаси! Вот такой она была, моя бесценная баба Катя».