Гром небесный. Дерево, увитое плющом. Терновая обитель - Мэри Стюарт

– Кон, ты пьян и впадаешь в слезливую сентиментальность, а я терпеть не могу эту ирландскую театральщину. Если ты полагаешь, что попытаешься убить Жюли, а потом слиняешь и напьешься в стельку, а потом примешься улещивать меня на этом своем псевдоирландском жаргоне, лучше хорошенько подумай еще раз. И…

По-прежнему улыбаясь, Кон качнулся вперед, и ладони его напряглись.

– Только посмей поцеловать меня – и получишь еще раз точнехонько в челюсть. Я тебя предупредила.

Руки его обмякли, соскользнули вниз. На щеках явственно проступил румянец, но Кон все еще улыбался.

– А теперь, ради всего святого, ступай к себе и проспись, – хладнокровно посоветовала я. – И помолись всем святым, что только есть на небесах, чтобы Адам Форрест решил придержать язык. И заруби себе на носу: я в последний раз тебя выгораживаю. Доброй ночи.

От двери я оглянулась. Кон стоял, глядя на меня с непонятным выражением, в котором я сумела прочитать только изумление и страсть. Он был таким же, как обычно: красивым, совершенно трезвым и очень привлекательным.

Он очаровательно улыбнулся:

– Спокойной ночи, Аннабель.

– Не забудь выключить свет, – сухо сказала я и поспешила через двор.

Вряд ли я хоть на миг заснула той ночью. Казалось, я долгие часы пролежала, следя, как смещается полоса лунного света из открытого окна, а разум мой, слишком переутомленный, чтобы уснуть, терзался и мучился всеми хитросплетениями этого безумного маскарада.

Впрочем, наверное, я все-таки задремала, потому что не помню, когда зашла луна и начало светать. Помнится, в какой-то миг я вдруг осознала, что тьма рассеивается, а чуть позже холодная заря огласилась звонкой, пронзительной трелью скворца. Когда он умолк, воцарилась глубочайшая тишина – на один долгий вздох, а потом, внезапно, словно бы все птицы мира разом загомонили, засвистели и защебетали в ополоумевшей разноголосице. Несмотря на усталость и страх, я не смогла сдержать улыбки. Мне еще никогда не доводилось слышать этот утренний хор. Вот уж воистину – плох тот ветер, что никому не приносит добра.

Должно быть, миг неожиданной радости сослужил мне ту же службу, что внезапная молитва Старого Морехода, ибо почти сразу после того я заснула глубоким сном, а когда вновь посмотрела в окно, уже совсем рассвело, а птицы, как обычно, распевали в кустах сирени. Спать не хотелось ни капельки, а во всем теле ощущалась та легкая безмятежная невесомость, что порой является результатом бессонной ночи. Я поднялась и подошла к окну.

Похоже, было еще совсем рано. На травах и листьях лежала густая, седая, точно иней, роса. Воздух отдавал неуловимой прохладой, как начищенное серебро. Все кругом замерло в преддверии скорого наступления грозового зноя. Издалека, со стороны Уэст-лоджа, послышался тонкий петушиный крик. Сквозь просвет деревьев слева от меня я краем глаза заметила рыжий блик – там пасся на мокрой траве подросший жеребенок Форрестов.

Мне думается, порой наши безотчетные порывы рождены не прошлым, а будущим. Не успев даже четко осознать, что делаю, я натянула узкие серые брючки, светло-желтую рубашку, сполоснула лицо холодной водой, наскоро причесалась и, выйдя из спальни, бесшумно, как тень, скользнула вниз по лестнице. Дом безмятежно спал. На цыпочках я прокралась через кухню и десять минут спустя с уздечкой в руке толкнула воротца, выходившие на луг, где пасся Роуэн.

Стараясь держаться под прикрытием деревьев, так чтобы, даже если в Уайтскаре кто-нибудь и проснулся, меня бы он не заметил, я тихо пошла вдоль изгороди к молодому коню. При моем приближении он поднял голову и теперь пристально следил за мной, насторожив уши. Я остановилась под калиной, где живая изгородь ненадолго прерывалась заборчиком с двумя перекладинами, и уселась на верхнюю, поигрывая уздечкой. Метелочки соцветий калины, кремовые, как густые девонширские сливки, уронили мне на плечо несколько струек холодной росы. Тонкая рубашка мигом промокла. Потерев рукой влажное пятно, я подвинулась на перекладине, подставляя плечи утренним солнечным лучам.

Роуэн боязливо приближался ко мне. В его медленном шаге сквозила величавая красота, точно он сошел прямиком со страниц поэтической книги, написанной, когда мир был свеж, юн и в нем вечно царило раннее апрельское утро. Конь так сдвинул уши вперед, что кончики их почти сошлись, в огромных темных глазах светилось кроткое любопытство. Он принюхивался, и широко раздутые ноздри чуть подрагивали. Длинные травы с шелестом покачивались у него под копытами, разбрызгивая яркие капли росы. Лютики как раз уже отцветали, роняя лепестки, и копыта Роуэна были облеплены золотыми пятнышками.

Наконец он остановился в ярде от меня – просто большой, любопытный, своевольный молодой конь, поглядывающий на меня темными глазами, по краям которых проглядывали белки.

– Привет, Роуэн, – окликнула я, но не пошевелилась.

Он вытянул шею, порывисто фыркнул и шагнул ближе. Я сидела все так же, замерев. Уши его качнулись назад, снова вперед, чувствительные, как рожки у улитки, как антенны радара. Ноздри раздувались, шумное дыхание обдавало мне ноги, талию, потом шею. Вот он коснулся губами моего рукава, ухватил его зубами и потянул.

Я положила руку на шею Роуэну и почувствовала, как вздрогнули и напряглись мускулы под теплой кожей. Я провела ладонью вверх, к ушам. Он опустил голову, дыша мне на ноги. Рука моя осторожно пробралась к длинной спутанной челке и ухватилась за нее. Я медленно соскользнула с перекладины. Роуэн и не пытался вырваться, а, опустив голову, энергично потерся об меня, прижав к заборчику. Я тихо засмеялась:

– Ах ты, мой красавец, ты мой милый, славный мальчик, а теперь постой смирно, вот так, вот умница…

Придерживая Роуэна рукой за челку, я развернула его от изгороди и, все приговаривая, второй рукой подняла трензель к его губам.

– Ну давай же, мой красавец, мой милый мальчик, поехали.

Трензель был уже между его губами, прижат к зубам. Несколько секунд Роуэн упрямо не брал его, и я боялась, он вот-вот убежит, но конь не убежал. Послушно разжал зубы и взял у меня нагревшийся в руке кусок железа. Трензель плавно скользнул в уголки его рта, уздечка – через голову, а потом я обмотала об руку повод и застегнула нащечный ремень, продолжая почесывать коню уши и морду между глазами и поглаживая пружинистую арку шеи.

Я села на Роуэна с вершины ограды, а он подошел туда и стоял так, словно всю жизнь каждый день только тем и занимался. А потом двинулся прочь, ровно и гладко, и лишь когда я развернула его в поле, начал обретать задор и гарцевать, поигрывая мышцами, словно открыто бросал мне вызов.

Собственно говоря, сама не знаю, как я усидела. Он пошел легким галопом, но потом быстро набрал скорость и во весь опор понесся к дальнему концу длинного луга, где узкая калитка выводила на ровный травянистый берег реки. В калитке, впрочем, Роуэн вел себя вполне послушно, и я догадалась, что Адам Форрест брал его сюда и учил проходить через ворота. Однако, миновав калитку, трехлетка тут же заплясал вновь, и солнце плясало и слепило сквозь листья липы, и было так изумительно ощущать под собой его неоседланную теплую спину, где перекатывались мускулы, что я вмиг совершенно потеряла голову и засмеялась, восклицая: