Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

Генрих с облегчением кивнул; видимо, до него дошло, что у его безопасности крепкая основа — моя не подлежащая сомнению любовь к сыну. Однако он все же пригрозил:

— Но если кто-то из вас, Йорков, все же вздумает называть этого мальчишку не молодым и глупым претендентом-чужестранцем, а как-то иначе, я в тот же день прикажу отрубить ему голову на вершине Зеленой башни, и ты увидишь это собственными глазами. В ту же минуту, как тебе, твоим сестрам, твоей кузине или еще кому-то из твоих бесчисленных родственников придет в голову узнать его, вы тем самым подпишете ему смертный приговор. Впрочем, умрут и те, кто его узнал. Это тебе ясно?

Я кивнула и отвернулась. Мало того, я презрительно повернулась к Генриху спиной, словно он вовсе и не был королем, и небрежно бросила через плечо:

— Мне все ясно. Но если ты по-прежнему настаиваешь, что «этот мальчишка» — сын пьяницы из Турне, тебе следует вспомнить: простолюдину нельзя отрубить голову на вершине Зеленой башни, как если бы он был принцем. Тебе придется его попросту повесить.

Похоже, мое заявление потрясло Генриха; и он, задыхаясь от смеха, с трудом вымолвил:

— Ты совершенно права. Отныне его имя будет Пьер Осбек, и по рождению ему самое место на виселице.

Я с насмешливым уважением склонилась в реверансе, как-то особенно отчетливо понимая в эту минуту, до чего ненавижу собственного мужа.

— Разумеется, мы станем называть его тем именем, какое выберешь ты. Трупу этого молодого человека ты можешь дать то имя, какое тебе заблагорассудится; это твое право — право его убийцы.

* * *

До отъезда Генриха мы так и не помирились, и на прощание он не получил от меня ни благословения, ни ласкового поцелуя. А вот его мать не только его благословила, но долго цеплялась за стремя его коня, да и потом все смотрела сыну вслед и шептала молитвы. Потом она как-то странно на меня посмотрела, заметила, что я стою с сухими глазами и спокойно смотрю, как отряд из трехсот человек во главе с моим мужем отправляется навстречу лорду Добни, и вдруг спросила:

— Неужели ты за него не боишься? — На глазах у нее тут же показались слезы, губы задрожали. — Твой муж идет на войну, ему грозит смертельная опасность, а ты даже не поцеловала его на прощание! Ты даже его не благословила! Неужели тебе за него не страшно? Ведь он поскакал навстречу врагу!

— Если честно, я весьма сомневаюсь, чтобы мой муж решился по-настоящему вступить в бой с врагом и ринуться навстречу опасности, — сухо заметила я и повернулась, чтобы идти в дом — в те покои, что считались вторыми после самых лучших, занятых моей свекровью.

Король постарался оповестить всю Англию, что повстанцы буквально растаяли в воздухе еще до того, как началось его тщательно подготовленное наступление. Ряды бунтовщиков редели каждую ночь, ибо жители Корнуолла поняли: на них движутся в боевом порядке не одна, не две, а целых три армии! А однажды ночью исчез и сам «мальчишка» — он опять сбежал, яростно погоняя коня и лишь с двумя сопровождающими, и тем самым избежал ловушки, приготовленной для него Генрихом на побережье. «Мальчишка», зная, что его поджидают курсирующие вдоль берега корабли, намереваясь взять его в плен, испросил убежища в аббатстве Больё.

Но Англия была уже не той, что когда-то. Указы короля касались теперь даже высших церковных властей — об этом отдельно позаботились моя свекровь и ее друг архиепископ. Так что никакого убежища «мальчишке» в аббатстве не предоставили, хоть он и требовал, чтобы его там укрыли как будущего короля, призванного самим Господом Богом. Но на этот раз аббатство нарушило извечные, освященные временем традиции и передало беглеца королевским властям. И ему пришлось покинуть стены монастыря и сдаться на милость короля, который отныне повелевал и Англией, и Церковью.

«Он вышел оттуда, одетый в золотые одежды, и отзывался только на имя Генрих IV» — так гласила наспех нацарапанная записка, которую, скорее всего, написал мой сводный брат Томас Грей, была заткнута за стремена моего коня; я обнаружила ее, собираясь с детьми на прогулку верхом. Я не видела, чья рука подсунула мне записку, но была уверена: никто никогда не скажет, что я ее прочла. «Но когда король начал его допрашивать, — писал далее Томас, — он от этого имени отказался. Что ж, пусть так. В таком случае запомни: раз уж он отрекся от своего имени, то мы можем отречься от него самого».

Я скатала записку в крошечный шарик и сунула в карман: потом сожгу. Как хорошо, что Томас мне написал! Я была рада, что «этот мальчишка» увидел хотя бы одно дружеское лицо среди толпы врагов, прежде чем отречься от собственного имени.

Остальные новости я узнала одновременно со всеми придворными и со всей Англией, ибо Генрих велел повсюду читать длинные победоносные «послания народу», написанные им собственноручно. Он также без конца слал письма всем правителям христианского мира. Легко можно было себе представить, как глашатаи выкрикивают эти послания на деревенских площадях, на городских перекрестках, на крыльце каждой сельской церкви или у входа в торговые ряды. Генрих писал так витиевато и подробно, что у меня это вызвало невольную улыбку; казалось, он хочет создать некую легенду, хочет стать новым Чосером[62]и рассказать англичанам сказку об их корнях, развлекательную и поучительную одновременно. Генрих явно имел намерение стать летописцем собственных побед, но вряд ли я была единственной, кто считал, что эту последнюю победу он попросту себе вообразил, а вовсе не одержал ее на продуваемых всеми ветрами полях Девона. В этом проявился скорее Генрих-романтик, чем Генрих-король.

В истории, выдуманной Генрихом, рассказывалось о жизни одного бедняка, следившего за шлюзами в Турне, во Фландрии, человека слабого, большого любителя выпить. Он женился на простой, немного даже глуповатой женщине, у них родился сын, но однажды глупый мальчишка убежал из дома и попал в дурную компанию. Впоследствии он служил у кого-то пажом (как он стал пажом и у кого, особого значения не имело) и вместе со своим хозяином оказался при дворе короля Португалии. Затем по неизвестной причине (кто знает, что может прийти в голову глупцу?) он вдруг стал выдавать себя за английского принца, и, как ни странно, все его выдумкам верили. Затем он ушел от прежнего хозяина и стал служить у купца, торговавшего шелком. Он много странствовал с ним по миру, научился говорить по-английски, по-французски, по-испански и по-португальски (что при его умственных способностях было несколько удивительно, хотя, в общем, вполне возможно) и стал прекрасно одеваться. Собственно, его одевал так хозяин, желая продемонстрировать отменное качество своих шелков. И в итоге его, разряженного, точно ирландский язычник во время празднования Майского Дня, снова ошибочно приняли за принца (только не вздумайте спрашивать, насколько это похоже на правду) и стали убеждать, что эта роль ему чрезвычайно подходит и следует продолжать играть ее во всех странах христианского мира. Хотя никогда не ставился вопрос, по какой причине и до каких пор он будет играть эту роль.