Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

— Король, похоже, весьма увлечен леди Кэтрин…

— Да, она очень красивая женщина, — признала я.

— Ты не должна возражать… — продолжала миледи, — не должна высказывать претензии…

— По поводу чего? — Это вряд ли прозвучало как вызов — уж больно спокойным и безмятежным тоном я это сказала.

— Да так, ерунда… — смутилась она, увидев мою безмятежную улыбку. — Я на всякий случай сказала.

* * *

Леди Кэтрин снова появилась в моих покоях перед обедом. На этот раз она, покорившись воле короля, надела новое платье, выбранное ею в королевской гардеробной, но черному цвету все же не изменила. А своей золотой брошью из двух переплетенных сердец на тонкой золотой цепочке она скрепила чудесную шаль из белых кружев, которую набросила на плечи. Теплый нежно-кремовый тон ее кожи замечательно гармонировал с этим одеянием; ее обнаженные плечи и шея так и сияли под тонким кружевом; они были одновременно и прикрыты, и хорошо видны. Когда король вошел в мою гостиную, он первым делом жадно огляделся, ища леди Кэтрин, и, увидев ее, даже слегка вздрогнул: казалось, он уже успел забыть, как хороша эта женщина, и теперь ее красота вновь потрясла его, вызвав в его душе настоящий взрыв страстей. Она склонилась перед ним в столь же почтительном реверансе, как и все прочие фрейлины, но, выпрямившись, посмотрела на него с улыбкой, только странная это была улыбка: туманная, как у женщины, улыбающейся сквозь слезы.

Генрих подал мне руку и повел меня в пиршественный зал; за нами в соответствующем порядке двинулся и весь остальной двор; мои фрейлины следовали за мной, выстроившись по старшинству и знатности; затем шли мужчины. Леди Кэтрин Хантли, скромно потупив темные очи, заняла почетное место сразу за королевой-матерью. Когда мы с Генрихом во главе этой процессии ступили на широкую каменную лестницу, ведущую в большой зал, грянули трубы, послышались аплодисменты и восторженный шепот — целая толпа слуг собралась на галерее, чтобы посмотреть, как королевская семья следует к пиршественному столу. Все стали рассаживаться, и я почувствовала — даже не увидела, а именно почувствовала, — что «этот мальчишка», которого Генрих по-прежнему именовал то Питером Уорбойзом, то Пьером Осбеком, то Джоном Перкином, прошел мимо леди Кэтрин, своей жены, низко ей поклонился и занял свое место за столом, где расположились молодые представители знати.

* * *

Похоже, «мальчишка» чувствовал себя при дворе как дома. Он ходил из зала в зал, спускался на конюшенный двор, заглядывал в птичник, где держали соколов, и в сад, но ни разу не заблудился, не сбился с пути, ни разу никого не спросил, где, например, размещена королевская казна, а где находится теннисная площадка. Он приносил королю требуемые перчатки, не спрашивая, где они хранятся. В новой для него среде он чувствовал себя как рыба в воде и по-свойски обращался с молодыми красавцами-аристократами, с которыми и проводил большую часть времени. Обычно они праздно слонялись по королевской приемной и исполняли всякие мелкие поручения Генриха, но очень любили порой заглянуть ко мне, чтобы послушать музыку или поболтать с моими фрейлинами. Если мы играли в карты, они тут же присоединялись к игре; если кто-то упражнялся в стрельбе из лука, они тоже брали лук и изо всех сил старались превзойти друг друга. Денег у этих молодых кавалеров было более чем достаточно, и они весьма вольно ими распоряжались, играя в азартные игры; все они умели прекрасно танцевать и изящно ухаживать за дамами, но основным их занятием был флирт. У каждой из моих фрейлин был среди них свой фаворит, который, казалось, жил исключительно надеждой поймать тайком брошенный на него взгляд обожаемой особы.

Так вот, «этот мальчишка» вошел в светскую жизнь так легко, словно родился при дворе и получил самое лучшее воспитание. Если его просили спеть, он не ломался, а с удовольствием пел вместе с моим лютнистом; если кто-то, вручив ему книгу, просил его прочесть вслух какую-нибудь историю на французском или на латыни, он с легкостью это делал. Он был прекрасным наездником, и его слушался любой конь в нашей конюшне; в седле он держался спокойно и даже чуть расслабленно, с уверенностью человека, с раннего детства привыкшего к верховой езде; он отлично танцевал, умел весьма к месту ввернуть смешную шутку или мгновенно сочинить стихи. Если придворные затевали игру в импровизации, он выделялся быстротой реакции и остроумием; если его просили что-нибудь прочесть наизусть, он читал длинные и сложные поэмы. Короче, он обладал всеми умениями и навыками хорошо образованного молодого аристократа и действительно был во всех отношениях похож на того принца, именем которого сам себя называл.

Но на самом деле он выделялся среди прочих придворных лишь тем, что утром и вечером приветствовал леди Кэтрин, преклонив пред нею колено и целуя ей руку. Утром он делал это еще по дороге в часовню — опускался на одно колено и, сняв с головы шляпу, нежно целовал протянутую ему руку жены; на мгновение он словно замирал в этой почтительной позе, и она тоже словно замирала, опустив вторую руку ему на плечо. Вечером, выходя из обеденного зала или из моих покоев — уже после того, как я приказывала музыкантам умолкнуть, — он сперва непременно низко кланялся мне с той самой, странно знакомой, улыбкой, а потом неизменно поворачивался к жене и преклонял перед нею колено.

— Ему, должно быть, стыдно, что из-за него ей пришлось так низко пасть, — сказала как-то Сесили, в очередной раз полюбовавшись этим ежедневным ритуалом. — Такое ощущение, что он на коленях молит ее о прощении.

— Ты так думаешь? — удивилась Мэгги. — А тебе не кажется, что этот ритуал — единственная для него возможность хотя бы прикоснуться к собственной жене? Как и для нее?

После этого замечания я стала наблюдать за юными супругами более внимательно и поняла, что Мэгги права. Если «мальчишке» нужно было что-либо передать леди Кэтрин, он делал это так, чтобы непременно хотя бы кончиками пальцев коснуться ее руки. Если все собирались на прогулку, он первым оказывался подле нее, чтобы помочь ей сесть в седло, а под конец прогулки первым влетал на конюшенный двор, бросал поводья конюху и бросался к жене, чтобы иметь возможность снять ее с коня и хотя бы мгновение подержать в объятиях, а потом бережно поставить на землю. Если мы играли в карты за столом, они всегда старались сесть так, чтобы их плечи соприкасались. Если леди Кэтрин уже сидела в седле, он до тех пор стоял возле нее, держась рукой за стремя и почти прижавшись светловолосой головой к седлу, пока ее рука «случайно» не касалась ямки у него под затылком.

Она никогда не отстраняла его, никогда не избегала его прикосновений. Разумеется, она и не могла поступить иначе — будучи его женой, она обязана была быть ему покорна. Но было совершенно очевидно, что дело тут не в покорности; их явно связывало большое и страстное чувство, и они даже не пытались это скрыть. Когда за обедом разливали вино, он, сидя за своим столом, время от времени поглядывал в ее сторону и поднимал в ее честь бокал, получая в ответ мимолетную благодарную улыбку. Когда она проходила мимо стола, за которым молодые люди играли в карты, то всегда останавливалась на минутку, глядя на его руки, а порой наклонялась и совсем низко как бы для того, чтобы получше разглядеть его карты, и он тогда «невзначай» касался щекой ее щеки, и это заменяло им поцелуй. Они были вынуждены постоянно жить порознь, эти красивые и любящие друг друга молодые супруги; король особым приказом запретил им находиться вместе, но они, живя как бы параллельной жизнью, все же всегда замечали как бы одним глазком, чем в данную минуту занят партнер; они расходились в разные стороны, точно танцоры, разделенные фигурой танца, но были уверены, что вскоре снова непременно соединятся.