Главный финансист Третьего рейха. Признание старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт

Мы заранее отправили детей и няню, а сами поехали в наемной машине. Приехали в дом моего друга и уже пили кофе с ним и его дочерью, когда неожиданно вломились представители штутгартской полиции. Несмотря на все протесты, несмотря на баварский пропуск, они арестовали меня и в тот же вечер доставили в штутгартскую тюрьму под стражей.

Все протесты на следующий день были бесполезны. Несмотря на то что разбирательство по вопросу моей денацификации уже началось в Нюрнберге и что с точки зрения закона о денацификации мне нельзя было что-либо предъявить в Вюртемберге, я был взят под стражу и против меня инициировали новое разбирательство. После продолжительного периода подготовки в конце апреля 1947 года суд состоялся и продолжался почти двадцать дней. Хотя вся моя биография и антигитлеровская деятельность были представлены во всех подробностях, суд умудрился осудить меня как «архипреступника» на восемь лет каторжных работ.

После вынесения приговора меня переправили в лагерь для интернированных в Людвигсбурге. Там меня, по крайней мере, поместили не в одиночную, а в общую камеру. Моя апелляция имела своим следствием новые судебные разбирательства, которые начались в апелляционном суде Людвигсбурга в августе 1948 года. По этому случаю в коллегию судей включили академически подготовленного председателя, а также предоставили двух вполне квалифицированных адвокатов. Судебные заседания привели к моему оправданию. 2 сентября 1948 года я смог наконец выйти на свободу. Прошло еще два с половиной года после оправдания меня Международным трибуналом, прежде чем эти немецкие простофили осознали, что нельзя произвольно манипулировать законом. И даже после этого оправдания я еще не был реально свободным человеком, поскольку вслед за этим был «заключен» на пять месяцев в тюрьму британскими оккупационными властями. Лишь еще через два с половиной года я наконец вырвался из джунглей немецкой послевоенной юриспруденции.

Когда меня освободили 2 сентября 1948 года из лагеря в Людвигсбурге, в моем кармане было ровно 2,5 марки. Добрый сокамерник записал мое имя в список работавших в течение последних нескольких дней, чтобы передать мне хотя бы малую сумму денег на транспортные расходы. Жена и дети жили все это время частью на помощь от друзей, частью на благотворительную помощь.

У меня больше ничего не было на балансе банка и никаких ценных бумаг. Различные мои счета велись Имперским банком в Берлине, и, как я узнал к своему огорчению, Имперский банк не смог перевести в безопасное место на Западе их фотографические копии. Я потерял все состояние: не было никакой возможности даже определить то, чем я когда-то владел.

Поместье Гюлен осталось в руках коммунистов. Три моих небольших дома в Западном Берлине, каждый из которых мог вместить целую семью, либо пострадали от бомбежки, либо были реквизированы в то время, когда проходили суды. Я очень задолжал своим адвокатам, которые защищали меня в Нюрнберге и Вюртемберге.

Я настолько нуждался, что с радостью принял предложение одного дружески настроенного британского журналиста довезти нас с женой до Зеппензена в его машине.

Естественно, мне пришлось искать возможность заработка. Между тем жена уже связалась с гамбургским издателем Ровольтом, который проявил большой интерес к книге «Расплата с Гитлером», написанной мной в тюрьме. Мы встретились с ним только через три дня после моего прибытия в Зеппензен. Мы обговорили условия, и я передал ему рукопись для публикации. Хотя книга писалась во время судебных разбирательств и, следовательно, в преимущественно оправдательной манере, она вышла тиражом в четверть миллиона экземпляров. Так был заложен фундамент для обеспечения моей семьи.

Между тем в Ганновере был получен вюртембергский ордер на арест и доставку меня. Ганноверские власти проявили явную склонность, вопреки всякому праву и справедливости, снова передать меня господину Рейнгольду Майеру, имевшему на это особые прерогативы. И снова меня спас полицейский — на этот раз начальник полиции Люнебурга. Он сообщил правительству Нижней Саксонии, что не имеет права лишать меня свободы и отправлять в Вюртемберг. Таким образом, ордер проигнорировали.

Затем поступила весть, что Вюртемберг не признает моего оправдания.

К этому времени я ослаб и утомился от всех этих преследований и попросил добровольно, чтобы меня подвергли денацификации. В возрасте семидесяти одного года мне было необходимо содержать семью, я нуждался в той свободе, которая позволяла искать работу в соответствии с правом каждого немца, живущего в федеративном демократическом государстве.

Как лицу, не прошедшему денацификацию, мне запрещалось заниматься своей профессией. Словом, я был обречен либо на голод, либо на зависимость от благотворительности своих друзей.

Англичане согласились, чтобы меня поместили в городке Винсенна-Луэ, которому было явно суждено стать постоянным «местом заключения» семьи Шахт.

— Чем вы занимались все это время? — спрашивал меня впоследствии один журналист. — Работали?

— Работал над своим делом по денацификации, — ответил я. — И если вы будете переживать что-нибудь подобное, то поймете, что эта работа занимает не только свободное время, но весь день.

Наконец наступило время для слушаний дела о моей денацификации в Люнебурге. 9 ноября 1950 года я произнес последнее слово перед трибуналом в Люнебурге. Немецкие судьи меня оправдали.

Прошло семь лет, почти десятая часть моей жизни, в течение которых я прожил в заключении, поставленный вне закона волей разных правительств, в своей собственной стране.

Даже по германскому праву до Третьего рейха мой арест при Гитлере был законным и обвинение в государственной измене оправданным. То, что этого нельзя было доказать, — другая история. Но ведь закон о денацификации сформулировали оккупационные державы и навязали правителям страны, назначенным теми же оккупационными державами. С правовой точки зрения это было вопиющее проявление несправедливости и политической мести. Имена министров тех немецких земель, которые приняли этот закон как элемент немецкого права вместо оставления его в распоряжении администрации оккупационных держав, станут в истории примерами позорного поведения.

Теперь, однако, я снова мог водить машину, заниматься своей профессией, ездить туда, куда хочу, и владеть паспортом.

Во время периода моего «заключения» в Винсенна-Луэ со мной встретился гамбургский издатель Отто Майснер. Он спросил, могу ли я что-нибудь написать для его фирмы.

— С удовольствием, — ответил я, — при условии, что вы снабдите меня письменным столом.

Майснер снабдил меня не только столом, но и целым домом.

Фирма Майснера арендовала у министерства юстиции Нижней Саксонии старинное здание в Блеккеде, ведущее происхождение с 1650 года и поэтому находившееся под защитой государства как историческое здание. Это был старый провинциальный замок со рвом, с амбаром над конюшнями, который Майснер приспособил под «резиденцию авторов».