Главный финансист Третьего рейха. Признание старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт

После того как Вокке закончил свое свидетельство, господин Джексон попытался разнести его в пух и прах, но безуспешно. Свидетельство Вокке прозвучало публично. Оно явно произвело большое впечатление.

С 3 мая по 15 июля я должен был оставаться на скамье подсудимых и выслушивать порой тяжкое судебное разбирательство дел других подсудимых.

15 июля доктор Дикс начал свою защитительную речь таким образом:

— Уникальность дела Шахта очевидна с одного взгляда на скамью подсудимых, а также из истории его заключения и защиты. Как было установлено в суде, Шахта отправили в концентрационный лагерь по приказу Гитлера. Его обвиняли в измене гитлеровскому режиму. Народный суд приговорил бы его к смерти, если бы не поворот событий, который означал, что из узника Гитлера он превратился в пленника победоносных союзных держав. Летом 1944 года мне поручили защищать Шахта в Народном суде Адольфа Гитлера. Летом 1945-го попросили взяться за его защиту на Международном военном трибунале. Эти противоречащие друг другу события в том, что касается личности Шахта, побуждают к серьезному осмыслению всего, связанного с этим судом.

Очень немногие немцы, жившие в Германии, знали о балансе сил и их распределении среди тех группировок, которые явно или фактически были призваны приложить свои усилия к формированию политического мышления. Для большинства немцев знание положения дел станет откровением.

Насколько же невозможным было знание о нем для иностранца в то время, когда предпочитали оценивать социологические условия в гитлеровской Германии, особенно относящиеся к конституционному праву и внутренней политике, при помощи обвинений? Но оценивать их правильно необходимо для адекватного предъявления любого обвинения, основанного на фактических, действительных предпосылках. Я считаю, что в этом отношении обвинение сталкивается с неразрешимой задачей.

Обвинение представило одного свидетеля против всей скамьи подсудимых, человека, который мог что-то сказать, — и этим человеком был бывший прусский министр Северинг, недавно скончавшийся. Когда он рассказывал судьям Нюрнбергского трибунала, как все начиналось, иностранцы немели от изумления, не отрывая от него глаз. Его свидетельства казались почти невероятными. 20 июля 1932 года, рассказывал он, два полицейских чиновника посетили его офис, сообщив, что их прислал президент рейха и что он — прусский министр внутренних дел — должен немедленно подать в отставку. Подобное требование никоим образом не было совместимо с конституцией, на которой принимал присягу фон Гинденбург. Северинг имел право — можно было бы сказать, и долг — сопротивляться. Прусская полиция, подчинявшаяся ему как министру внутренних дел, в то время была еще дисциплинированной и абсолютно надежной в том отношении, что в точности выполняла его указания.

Но что сделал господин Северинг? Он не оказал никакого сопротивления внезапному и неконституционному увольнению. Он покорно отправился домой, написал прошение об отставке и в течение всего существования Третьего рейха получал свою пенсию. Гитлер не считал его своим противником, не бросал его, как меня, в концентрационный лагерь. Он оставил его в покое и — как показала история — оказался прав.

Но это еще не все. Северинг был известным социал-демократом и играл важную роль, как лидер рабочих высокого ранга и титула. Именно немецкому рабочему классу посвятил эти слова поэт:

Однажды в истории Германии все колеса действительно остановились, поскольку так захотела могучая рука. Это случилось во время путча Каппа. Тогда сила хорошо организованных войск не выдержала сопротивления профсоюзов, которые призвали к всеобщей забастовке. Но ни в 1932-м, ни в 1933 году Северинг не призывал профсоюзы сопротивляться. Он ничего не сделал для того, чтобы предотвратить безмолвный и полный распад. Он ничем не рискнул, не подвергал себя опасностям.

Однако из истории европейского рабочего класса известно, что было время — время отчаяния и беспредельной горечи, — когда рабочие выступили против германских войск. Речь идет о Голландии в период оккупации. Рабочие лидеры Голландии призвали к забастовке. В Германии же господин Северинг на это не решился. В Нюрнберге, к большому удовлетворению обвинения, он охарактеризовал меня как человека, «которому нельзя доверять», и сказал, что я «предал дело демократии».

По моему же мнению, демократия в Германии — во всяком случае, демократия разновидности Северинга — сдалась без борьбы.

Все судьи обратились в слух, когда доктор Дикс изложил свой взгляд, противопоставив полной пассивности Северинга активность, которую проявлял я.

— Шахт, — утверждал он, — оказался апостолом активности. Все, чего ему не хватало вначале, — это интуиции истинного понимания личности Гитлера и части его пособников. Но за это не наказывают, не является это и свидетельством преступного обмана. Интуиции недоставало большинству людей как внутри, так и вне Германии. Интуиция — дело случая, непредвиденный дар судьбы. У каждого человека, даже самого умного и мудрого, есть пределы. Шахт, несомненно, одарен умом, но в его случае ум превалировал над интуицией.

Затем Дикс продолжил оценку фактов, которые рассматривал суд, и в заключение сказал:

— После выборов в июле 1932 года стало ясно, что Гитлер возьмет то, что должен взять, — бразды правления — в свои руки. Прежде Шахт предупреждал другие страны о такой возможности: следовательно, не он ее вызвал. После того как Гитлер добился власти, перед Шахтом, как и перед любым другим немцем, предстала альтернатива: либо остаться в стороне, либо принять активное участие в движении. Решение, которое он принял на этом перепутье, было чисто политическим, свободным от криминальных побуждений. Мы оцениваем и взвешиваем причины, которые побудили другие страны сотрудничать с Гитлером в гораздо более интенсивной и прогерманской манере, чем с прежним демократическим правительством Германии: точно так же мы должны признать честность тех немцев, которые верили, что могут оказать большую услугу своей стране и человечеству, присоединившись к движению — то есть либо вступив в партию, либо заняв какой-либо государственный пост, — вместо того чтобы оставаться ворчащим сторонним наблюдателем. Решение служить Гитлеру в качестве министра и председателя Имперского банка явилось политическим решением, политическую мудрость которого можно оспаривать сегодня задним числом, но которое не содержит абсолютно никакого криминального аспекта. Шахт всегда стойко держался фундаментального мотива своей решимости, а именно: встречать лицом к лицу любую форму радикализма и занимать позицию для эффективной борьбы с ним. Внешний мир, хотя и знавший о его позиции, не подал ему никакого сигнала поостеречься и не предложил помощи в его борьбе. Он понял только то, что мир продолжал доверять Гитлеру гораздо дольше, чем он сам, оказывал Гитлеру почести и приветствовал его успехи во внешней политике, что значительно затрудняло его работу, когда в течение долгого времени она была уже направлена на свержение Адольфа Гитлера и его режима. При смелости и последовательности, с которыми он вел эту борьбу, должно показаться чудом, что он остался жив — что он оказался в концентрационном лагере лишь после 20 июля 1944 года и избежал опасности погибнуть либо в результате постановления Народного суда, либо от рук какого-нибудь эсэсовского прохвоста. Шахт достаточно умен и самокритичен для понимания того, что с чисто политической точки зрения его портрет будет фигурировать в истории — во всяком случае, в ближайшем будущем — затушеванным партийным пристрастием или партийной ненавистью. В полном смирении он предает себя вердикту истории, даже если тот или иной историк может определить его позицию как ошибочную. И с сознанием чистой совести он предает себя вердикту этого высокого суда. Он стоит перед своими судьями с незапятнанными руками. Он предает себя этому трибуналу с полным доверием, что уже констатировал в письме, адресованном суду до начала его заседаний. В этом письме он пишет, что приветствует возможность продемонстрировать суду и миру в целом свое поведение и поступки, а также мотивы, которыми он руководствовался. Он доверяет суду, поскольку знает, что в этом суде не имеют никакого влияния партийные пристрастия и предубеждения. Хотя сам он признает относительность политических решений в столь сложное время, тем не менее он полностью уверен в своей невиновности перед лицом уголовных обвинений, выдвинутых против него. И это справедливо. Ибо кто бы ни был признан судом в качестве лица, несущего уголовную ответственность за эту войну, за жестокости и геноцид, совершавшиеся в ходе этой войны, Шахт — после тщательного установления всех запротоколированных фактов в этом суде — может воскликнуть, подобно Вильгельму Теллю, сказавшему цареубийце: «О Небеса, я поднимаю на тебя и твой поступок свои незапятнанные руки, проклинаю тебя!»