Воровская трилогия - Заур Зугумов

Много лет спустя мне на глаза попалась одна книга, откуда я запомнил, а потом и записал, чтобы не забыть, следующее: «…даже в обычае ирокезов было уважать жертву в том, что, по их мнению, было самым святым. Они не привязывали к столбу пыток своих врагов с намерением унизить и оскорбить их. Напротив, эта традиция ирокезов умерщвлять в самых жестоких пытках тех, с которыми они сражались, была признаком чести, от которой не должен отказываться мужественный противник».

Вот я и подумал тогда, а может быть, я зря столько лет питал в груди лютую ненависть и жажду мести на этих ничтожеств и не оказывали ли мне честь эти туземцы со станции Насосная?

После экзекуций меня обычно увозили в Сумгаит, в КПЗ. А здесь уже эстафету принимали надзиратели этого заведения. За все время пребывания там я постоянно находился в одиночной камере, но уже не в той, в которую был водворен первоначально, а в камере, которая была недавно побелена и, судя по внутреннему виду, находилась еще в ремонте. Нары были покрыты толстым слоем извести и грязи, но тряпку, чтобы вытереть все это, мне не давали. За шесть дней я не выкурил ни одной сигареты, не съел и крошки хлеба – мне его просто забывали приносить, о большем, думаю, нет надобности и говорить.

На седьмой день, когда в обеденный перерыв я вновь был привязан к дереву пыток, как мысленно я назвал его, один лихой деревенский молодец решил, видно, испытать на мне, окольцованном наручниками и еле стоящем на ногах, какой-то недавно выученный удар локтем, и он у него получился, без сомнения.

Через какое-то мгновение, после того как я почувствовал сильнейший удар под лопатку, изо рта у меня хлынул фонтан крови. Я чуть было не захлебнулся, но вовремя подбежавшие мои палачи, мирно почивавшие до этого за одним из столиков чайханы, успели меня отстегнуть от дерева, и я тут же рухнул на землю как подкошенный. Мне необходимо было несколько минут, чтобы отхаркаться и прийти в себя.

Когда я поднял голову после этих процедур, то понял, что они здорово испугались. По их поганым рожам было отчетливо видно, что они перестарались – приказа убивать у них не было. Я попросил, чтобы мне принесли соль и кружку с холодной водой. Просьба моя была тут же удовлетворена, и уже в следующее мгновение, размешав соль в воде, я выпил эту жидкость и остановил кровотечение старым лагерным способом.

Мусора меня теперь не трогали, я облокотился о дерево, с которым еще совсем недавно был обручен, и впал в чахоточное забытье. Через какое-то время за мной приехала машина, меня посадили на переднее сиденье, предварительно раздвинув его, и машина тронулась в путь. Говоря откровенно, мне уже было безразлично, куда мы едем и что будет дальше, потому что я чувствовал, что умираю.

Но, говоря «мы», я сильно преувеличивал. В машине, кроме меня и водителя, больше никого не было. Да и водителя этого я видел вроде впервые. Тем не менее на этот раз мне не стали надевать наручники и прикоцевать их к двери. Но легавые не были бы сами собой, если бы все же не подстраховались.

Следом за нами шла еще одна машина, в которой сидела вся основная свора мусоров. Рядом со мной стояла баночка, куда я плевал и отхаркивался кровью.

Водитель при каждом приступе кашля воротил рожу так, что мы несколько раз чуть не съехали в кювет и не перевернулись. Это была безусловно мусорская «торпеда». Хотя по возрасту он был не особо молод, значит, видно, был дурак. Кому вот так, запросто охота подцепить чахотку? А среди служивых приказ надо выполнять. Вот, видать, и приказали везти меня. Как мы добрались до Дербента, один Бог знает, потому что по дороге у меня опять фонтаном пошла кровь.

В Дербенте меня тут же отвезли в больницу, под присмотром легавых поместили в процедурку и поставили капельницу.

Всю ночь я то приходил в себя, то проваливался куда-то. И хоть дежурный врач и пытался убедить моих провожатых в том, что я нетранспортабелен и они могут меня не довезти живого, его никто не слушал.

Утром меня вновь посадили в ту же машину и в том же положении, что и вчера, повезли уже в Махачкалу. Никто со мной ни о чем не разговаривал, ничего не объяснял потому что теперь все они боялись даже подойти ко мне и заразиться туберкулезом. Но также видно было по их гнусным рожам, что они боятся все же, как бы я не умер без приказа.

Путь до Махачкалы был недолог, где-то через пару часов мы уже были дома и меня доставили не куда-нибудь, а в КПЗ. Помню тогдашнего начальника этого заведения Махача, как он ругался с ними и как протестовал, зная наперед, каким может оказаться финал, но звонок его руководства поставил все точки над «и».

Меня определили в одну из камер этого бывшего застенка чекистов, где в свое время расстреливали тех, кто не был с красными в одной своре.

Через какое-то время приехала «скорая», мне привезли «аминокопронку» и сделали в вену укол хлористого кальция, чтобы остановить кровохарканье.

– Этого пока хватит, – сказал врач «скорой помощи», – но за ним нужно постоянное наблюдение!

– За это не беспокойтесь, – не без иронии ответил ему один из мусоров, он будет под самым что ни на есть пристальным наблюдением.

Глядя на этого мусора с некоторой долей удивления и брезгливости, врач попытался было объяснить ему, что в этих чудовищных условиях, с его болезнью не выжить.

– Ничего, ничего, доктор, вы еще не знаете его, – раздался в ответ противный и писклявый голос мусора. – Даже змея, его укусив, сама умрет. Не беспокойтесь за него, он живучий…

К сожалению, я не видел, кому принадлежали эти слова, потому что за мной уже закрылась дверь камеры.

С 25 апреля по 13 мая 1986 года я находился в камере махачкалинского КПЗ, пока меня не этапировали в тюрьму. За это время я немного пришел в себя. Ко мне каждый день приезжала «скорая помощь». Мне делали уколы, даже умудрялись ставить капельницу в камере. В еде также не было отказа, хоть я почти к ней и не прикасался. В общем, по всему было видно, что я еще немного протяну, так, по крайней мере, характеризовал мое состояние один из вызванных мусорами врачей из числа постоянного персонала их госпиталя.

Только после этого объяснения доктора меня и решили направить в тюрьму. Прошел ровно месяц с того момента, как меня, можно сказать, мусора украли из дома.

С тех пор у меня не было общения ни с одним человеком из числа преступного мира. Поэтому моя радость была неподдельной, когда после стольких издевательств в Азербайджане я вдруг оказался в родной махачкалинской тюрьме, в камере-сборке. Человеку, не посвященному в перипетии преступного мира, связанные с местами заключения, это трудно будет понять. После карантина, буквально на следующий день, я уже был водворен в камеру, на этот раз это была тубхата.

Ровно 25 лет назад я переступил порог этой тюрьмы, и вот до сих пор, спустя столько лет, она не отпускала меня из своих жилистых и когтистых объятий.

Осознавать это было, конечно, прискорбно, но что поделать, такова была, очевидно, моя судьба. Вероятно, через все это я должен был пройти, хотя еще и не догадывался, что все только начинается.