Посмотри в глаза чудовищ - Михаил Успенский

Чак Норрис.

Ворота закрылись. В морозной темноте подземелья дыхание было громким и искаженным – как из телефонной трубки. Луч фонаря дрожал.

– Пойдем? – неуверенно сказал Николай Степанович.

Гусар молча потрусил вперед. Оглянулся, оскалив зубы. И Николай Степанович вдруг понял, что Гусар идет налегке.

Что-то мигнуло в сознании.

Нет, вторая связка бутылок аккуратно уложена в рюкзак. А Гусар нес на спине проглота. Непонятно, как это соотносилось с грубой действительностью, но из квартиры можно было взять все: пачку любимых турецких папирос «Эльмалы», их в Москве почему-то не достать, неоткупоренную бутылку «мартеля» – и проглота, который вдруг взбесился в террариуме и без которого Гусар уходить отказался.

И вот теперь Гусар шел налегке…

– Ты его оставил в усыпальнице?!

– Грр.

– С ума сошел! Он же вымахает с кита!

– Грр.

– То есть ты уже все решил, да? И все понял? Что нас покупают, что мы зачем-то нужны? И даже догадался, зачем?

– Грр.

– А ведь, с другой стороны – разрешаются миллионы проблем. Наверняка – долой болезни, долой быструю смерть, проблемы пищи, энергии – все уходит. Что они еще там могли? Создавать новые миры, отличные от старого или такие же в точности?

– Грр.

– А мы, значит, гордые: Я знаешь когда вздрогнул? Когда про Шолохова услышал. Ведь мне, в сущности, предложили то же самое – только не роман гениальный, а – судьбу России переделать. Не меньше. Ведь знали, кому предлагать и что предлагать: Ч-черт! Ведь только правду говорил он, только правду!.. А сложилось все в такую приманку…

– Грр.

– Сами мангасы не могут дать нам свою премудрость. Не позволяет тот могучий инстинкт. Только Золотой дракон, который в сущности – что? Библиотека? Нет, больше. Средоточие премудрости, информационный снаряд: исполинский вирус: Он может делиться сведениями с кем угодно, без ограничений – потому что кто же еще, кроме Спящих, обратятся к нему, запертому вместе с ними? И тогда возникает – как бы само собой, случайно, без конкретного умысла – решение: создать новых мангасов. Из людей. У которых не будет внутреннего запрета: Их начинают отбирать – способных к роли; потом гонят по лабиринту…

Нужна тысяча лет? Какие проблемы: И вот – финиш! И – главный приз!

Должность господа Бога вакантна – просим, просим!..

– Грр.

– Вот именно. И я соблазняюсь ею и начинаю творить добро. И через меня в мир потоком идут древние знания. И мы медленно и незаметно для себя начинаем превращаться в Великих Древних: Не знаю, изменимся ли мы внешне, а уж внутренне-то – всенепременно…

– Грр. Грр-грр…

Они вышли к месту перехода в румы. Девять широких полукруглого сечения колонн окружало плоский камень. Николай Степанович поставил на камень связку бутылок, две свечи и две карты. Зажег свечи. Поставил карты так, чтобы тени на нужной колонне совпали…

– Иди, – сказал он.

Гусар нырнул в тень.

Николай Степанович шагнул следом, доставая «узи», обернулся. Из тени все было видно, как через тонированное стекло. Он дал короткую очередь и во вспышках огня успел заметить, как брызнули в стороны кусочки стекла и непроницаемой тьмы…

– Внутри «роллс-ройс» гораздо больше, чем снаружи, уверяю вас, Ник. Дорогие машины не похожи на дешевые.

– Вы правы, Билл. Потому что они стоят дороже.

Маленький буксир волок по Сене огромную баржу. На барже шла своя жизнь, совершенно отдельная от береговой. Там висело белье, бегали дети и собаки.

– Пойдемте, Билл, – сказал я. – Во-он там есть еще одно славное кафе.

Атсон устроил мне экскурсию по Парижу моей юности. Верно сказано, никогда не следует возвращаться туда, где тебе было хорошо. Мы уже побывали и на бульваре Сен-Жермен, 68, и на рю де ля Гет, 25, и на рю Бара, 1, и на рю Бонапарт, 10, и на рю Камбон, 59. Дома казались другими, и сам себе ты казался другим, и только Париж был прежним. У Мишо подавали устриц с легким белым вином, у Жако – все ту же пулярку, а старый Бриганден, конечно, давно умер, и в его заведении хозяйничал сын – тоже старый Бриганден. А может быть – внук. И тоже старый Бриганден. Один я был молодым в этом древнем городе.

– У французов хватило ума не устраивать драку на улицах, – сказал Атсон, когда мы двинулись вдоль набережной. Атсон был в дешевых бумажных синих штанах, в пиджаке с замшевыми заплатами и какой-то залихватской вельветовой кепчонке. Я облачился в джинсы и свитер грубой вязки. Я сейчас походил на студента Сорбонны – но не прежнего, 1909 года образца (тогда мы косили под апашей), а нынешнего, одного из тех, что в недавнем мае переворачивал машины и швырял в ажанов булыжники. Ажаны косились на меня с подозрением.

Черный «роллс-ройс» Атсона тихонько катил следом за нами, терпеливо ожидая у дверей различных забегаловок, ни одну из которых мы старались не пропустить.

День был ясный и тихий.

– Никогда не представлял, что этой кислятиной можно так набраться, – сказал Атсон и полез в карман пиджачка за фляжкой, памятной мне еще с Атлантики.

– Уберите виски, Билл, – сказал я. – Пить виски в Париже невообразимая пошлость.

– Тогда ведите меня туда, где есть коньяк, – сказал Атсон.

И мы пошли туда, где был коньяк, и я сказал Атсону, что настоящий «мартель» содовой отнюдь не разбавляют.

– Учите, учите меня, – проворчал Атсон. – Будто я в Париже не бывал. Только тогда, в двадцатых, мы сами устанавливали свои порядки, потому что у нас были доллары. Представить страшно, сколько тогда можно было выпить на один– единственный доллар… Гарсон, два абсента!

– Билл, – сказал я. – Опомнитесь. Абсент давным-давно запрещен и изъят из обращения. Ученые определили, что он вызывает необратимые изменения в мозгу.

– Ученые ничего не понимают в выпивке, – сказал Атсон. Французский его был чудовищен, как некогда у меня.

– Теперь нужно что-нибудь проглотить, – сказал я. -Гарсон, две foie de veau!

– Это что за зверь? – изумился Атсон.

– Неужели вы забыли? – ответно изумился я. – Старая добрая телячья печенка.

Молодая.

К печенке полагалось божоле в высоких стаканах. Заведение было недорогое и не rafinee, но очень приличное. Нас сперва даже не хотели пускать, но телохранитель Атсона пошептался с хозяином, и все устроилось.

– Да, раньше все здесь было по-другому, – сказал Билл. – Здесь сидели художники со своими шлюхами, бандиты, поэты. Я не понимал ни слова по– французски, но чувствовал, что нахожусь среди полубогов.